и присыпаешь земелькой, разложишь и присыпаешь, разложишь… и так – сотни и сотни раз. Неделя-две «пикировки» давалась нам с мамой такого, что в сумерки почти вползали в хату и на другое утро трудно было встать, чтобы приготовить что-то поесть.
Ну, а потом надо было рассаду вовремя поливать и понемногу, чтобы не заболела «черной ножкой», снимать рамы на день, накрывать ввечеру, а тут подходила пора и на огороде что-то посадить, посеять, – до уроков ли было?
Какие бывают ночи! Дневной ветер к вечеру улетает и становится тихо, только иногда слышатся шаги прохожего или зальется лаем встревоженная собака. Запахнет дымком, а прямо над головой начнут мерцать золотистые звезды Большой медведицы, и если пролетит самолет, то его шум, переплетённый с музыкой радио, вдруг образует грустный, щемящий звук.
Очень хочется написать сказку или маленький рассказ и послать в какую-нибудь редакцию.
(Моё стихотворение)
И вновь весна настала!
Ручьями засверкала,
Наполнила собою
Природу и сердца.
Понять она не может,
Что сердце так тревожит
И запах вербы тонкий,
И даже свист скворца.
У меня нет хороших подруг. Школа для меня – неприятная обязанность, потому что нет учителей, с которыми было бы интересно. Кажется, что и им скучно с нами. От этого – тяжелое душевное состояние, и развеять его не могу, а если смеюсь, то сквозь слезы.
Из учителей в памяти остались только четверо… нет, не «остались», а словно не выцвели, не стерлись карандашными набросками.
Седые, почти белые волосы, рыхлое, словно мятое лицо. И это – Паня Григорьевна, учительница литературы. Она держит в руке тетрадь с моим сочинением и, с ноткой осуждения, читает отрывок из него, где я сравниваю Катерину из «Грозы» Островского с цветком, который пересадили не в ту почву. Дочитала. И ученики хихикают вместе с ней.
Желтоватые, завитые, пышные и до самых плеч волосы, белёсое от пудры лицо и ярко-красные большие губы, а когда улыбается, обнажаются большие зубы. Вот и всё, что сохранилось от Любови… (отчества не помню), учительницы немецкого языка.
Остроносое, мелкое лицо с туго натянутой желтоватой кожей, жесткие, прямые волосы, серые глаза, которые со злостью смотрят на меня, – Иван Григорьевич, учитель математики. И вот он резко выкрикивает что-то, – я зажала в губах прядь волос, а ему это противно.
И уж совсем тенью – учитель химии: сутулый, мешковатый, в очках с темной оправой, через которые смотрят большие умоляющие глаза, – ну, пожалуйста, успокойтесь, не шумите! – на нас, учеников, которые его урок воспринимают как продолжение перемены.
И всё. Больше никого не помню.
А ощущения от школы… Меня должны вызвать, а я ни-ичего не знаю!
Да нет, тупой не была, а вот уроки почти не делала, – осенью и весной надо было помогать маме на огороде, а зимой… Зимой рано смеркалось, электричества у нас еще не было, а под керосиновой
