ей песенку, которую иногда напевала бабушка, о пастушке и его ягненке. Кошка слушала меня затаив дыхание, и в ее глазах-звездах было столько сострадания, сколько, наверное, бывает у праведников.
Когда часы на стене пробили двенадцать, я перестал играть и принялся толковать с кошкой о ее грехах.
– Ты сегодня опять растерзала птаху, – пристыдил я ее.
«Мяу», – ответила кошка. Она день-деньской носилась по кладбищу, ловила пернатых, а иногда усаживалась на какое-нибудь надгробие и плотоядно следила за их полетом в небе. Если бы кошки летали по небу, что бы делали птицы?
– Разве птица вкуснее мыши?
«Мяу», – подтвердила грешница.
– Ты попадешь за свои грехи в ад.
Кошка прыгнула ко мне на колени и виновато замурлыкала.
– Почему ты не кидаешься на ворон? Боишься? Бабушка тобой недовольна. Понимаешь? Вороны каркают над ее могилой и не дают ей спокойно уснуть. Лови ворон!
«Мяу», – согласилась кошка. Она знала, где похоронена старуха, приходила на ее могилу, терлась о надгробный камень и жаловалась на свою несчастную долю, на меня, на Иосифа и на птиц, которые почему-то летают в небе, а по земле ходят только для того, чтобы злить ее.
Под утро приехал Иосиф. Он вошел в избу, глянул на меня, потом на кошку и спросил:
– Никто не умер?
– Никто.
– Не отдают твоего старика, малыш, – повинился Иосиф. – Такие вот делишки… Я их там и так и эдак уламывал. Не отдают. – Он грузно опустился на лавку. – Задержался я малость. Пожар тушил.
– Пожар?
– Живет с твоим дедом в одной комнате какой-то пожарник Ицик. Он притащил ворох соломы, положил под кровать и поджег.
– Почему?
– Никто ему не верил, что он когда-то взбирался на самую высокую крышу. Вот и решил доказать. – Мой опекун помолчал, покосился на окно, за которым алела ранняя летняя заря, и вздохнул. – Хотя, как подумаешь, может, было бы и лучше, если бы все сгорело.
– И дед?
– Может, было бы и лучше. На старости человек слишком долго тлеет. Ты не забыл напоить нашу уродину?
– Не забыл, – ответил я. – Доктор Иохельсон уезжает в Америку.
Иосиф как будто не расслышал. Он сидел на лавке и молча смотрел на окно, подсвеченное зарею, и в его глазах, как в глазах кошки, не было ничего, кроме усталости и сострадания.
…Через две недели к кладбищу подъехал возок Иохельсона. Доктор слез с облучка, высадил жену и Шимена и с какой-то медлительной торжественностью направился к избе Иосифа.
– Мы приехали попрощаться, – сказал Иохельсон.
– Милости просим, – пробасил могильщик. – Мы с Даниилом на прошлой неделе привели обе могилы в порядок.
Доктор Иохельсон в скорбном молчании проследовал к могиле своего отца.
– Присматривайте за ней, реб Иосиф, – попросил он тихо.
– Если сам не уеду, – пробасил мой опекун.
