белые или серые.
– А он ощипанный, – сказал я.
– Ощипанный? И впрямь ощипанный, – обрадовался Иосиф. – Ай да Даниил! Ай да хват! Может, ты и меня изобразить можешь?
– Вы не мертвый.
– А ты что, только мертвых лепишь?
– Живых лепить неинтересно.
– Почему?
– Живые обижаются.
– Чудной ты, Даниил. – Могильщик снова покосился на надгробие и сказал: – Картошка стынет.
Мы сидели с Иосифом за столом и, обжигаясь, ели рассыпчатую картошку, макая ее в густой селедочный рассол! За окном неистово каркали вороны, и от их карканья подрагивали стекла. А может, ветер раскачивал ставню… Если бы не вороны, на кладбище еще можно было бы жить.
Я вспомнил рассказ свадебного музыканта Лейзера. Вот бы научиться играть так, чтобы они сгорали в воздухе и пепел их носился над шатрами.
– Ты знаешь, Даниил, – неожиданно сказал Иосиф, – у меня есть деньги. Слышишь?
– Слышу.
– Когда-то я хотел купить себе ногу.
– Почему же вы ее не купили?
– То была особенная нога. Из кожи и железа. Только ехать надо было за ней аж в Америку. Может быть, я бы и махнул туда, да жаль было расставаться.
– С кем?
– С кладбищем… – Иосиф обмакнул в селедочный рассол картофелину, надкусил ее и продолжал: – Может, отвести тебя в город?
– К отцу?
– Город – не местечко. Каких там только мастеров нет! Подучишься, вернешься обратно и будешь на католическом кладбище ангелов лепить. За ангелов, малыш, недурно платят.
Он глянул на меня в упор, ожидая ответа, а я сконфуженно опустил голову, вперил взгляд в тарелку, и в рассоле тускло и искаженно отразилось мое лицо, колыхнулось и исчезло. От неожиданной доброты Иосифа у меня перехватило дыхание, я закашлялся, и могильщик догадался о моей растерянности.
– Подожду, пока отец вернется, – сказал я Иосифу.
– Как знаешь, малыш, как знаешь, – сказал он равнодушно, но его морщины сбежались к переносице и в коричневых глазах, прикрытых твердыми, как кора, веками, затеплилась благодарность. Уж очень не хотелось ему остаться одному с мертвецами.
– В четверг поедешь за своим первым учителем, – сообщил он. – Я буду яму рыть, а ты его привезешь. Вот тебе монета.
– Не надо, – воспротивился я.
– Ты сейчас имеешь право на половину заработка!
– Я похороню своего учителя даром, – сказал я и оттолкнул денежку.
Странный нрав был у лошади Иосифа. Могильщик мог ее оставить в другом городе или местечке, она отовсюду возвращалась назад, на кладбище. Пытался Иосиф ее продать, даже покупателя нашел, балагулу Цодика, но пришлось вернуть все денежки до последнего цента. Как только Цодик на минуту оставлял кладбищенскую клячу без присмотра, она трогалась с места и понуро плелась со всем грузом – будь то пшеница или песок, яблоки или мука – на кладбище.
Я стоял внизу, у парикмахерской
