никаких вестей и не отвечал на их редкие письма.
13
Сегодня Хан снова опоздал – на дворе уже вовсю светило солнце, а Хункарпаша так и не услышал петушиного крика. Он с досады крякнул, сел на край постели и крикнул:
– Надия, ты где? – Прислушавшись и никого не услышав, проворчал: – Снова с женщинами языками молотит. И как у них языки не изотрутся, шайтан их побрал бы! – В курятнике отчего-то стояла гробовая тишина.
– Может, к другому петуху сбежали всем гаремом, – предположил Хункарпаша и отворил дверь. Вглядевшись в темноту, увидел, что все куры сидят на гнездах и на насестах. Но никто, как прежде не бросился к нему, когда он открыл дверцу большого фанерного ящика, чтобы черпануть оттуда кастрюлю зерна на завтрак, только молодой петух недовольно проворчал, издал что-то вроде жалобного стона и снова затих.
Хункарпаша уж и не знал, что думать, когда между ящиком и стеной увидел знакомый пестрый, рыже-сине-черный хвост, и сразу понял, что Хан околел. Он вытащил его за ноги на свет, посмотрел в открытые остекленевшие глаза и, прихватив лопату, понес петуха за сараи, к яме, куда они сбрасывали растительные остатки с огорода. Выбрал место в углу, выкопал ямку и положил в нее петуха. Хан смотрел на хозяина одним неподвижным глазом, и Хункарпаша подумал, что надо бы покойнику закрыть глаза, но почему-то не стал этого делать. Закопав могилку, долго топтался около нее, не зная, что делать. Людей в этом случае отпевали и поминали, а что делать, если околел обыкновенный петух. В сердце Хункарпаши шевельнулось что-то жалостливое, неуютное, словно он хоронил не птицу, а родное существо. Наверное, так оно и было, ведь за эти годы они все сроднились с Ханом. Каждое утро он будил хозяина, предвещая новый день жизни, встречал у порога, недоверчиво косясь взглядом, склонив голову набок, словно спрашивал: а с какими намерениями ты пришел к нам: пустить на суп или подсыпать больше пшенички? Иногда, когда был не в настроении, Хан пытался клюнуть в ногу, защищая свой гарем от посягательства. Единственная, кого он никогда не трогал и прямо-таки обожал, была Надия. За что – Хункарпаша не знал до сих пор, может быть, за то, что она, как и все куры, тоже была женщиной. Когда хозяйка приходила за яйцами, она пинала петуха ногой или просто хватала за хвост и выкидывала его подальше, чтобы он не мешал. Но Хан спокойно переносил все издевательства и с вежливой покорностью выслушивал ее ворчание.
Внуки тоже любили поиграть с петухом, дразня его или кидая в него камешками. Они хохотали, когда Хан бежал к каждому камешку, принимая его за кусочек пищи, и, несколько раз клюнув его и понимая, что его дурят, с достоинством и ворчанием, подняв высоко голову, отходил от него. Особенно много издевался над Ханом Ахмеднаби. Он привязывал к веревке яблоко и таскал его по двору, а Хан бегал за этим яблоком как приклеенный.
– Паша, ты где? – услышал Хункарпаша голос жены. – Иди в дом, завтракать пора! Слышишь?
– Да
