положено, со взмокшими ладонями и румянцем во всю щёку мы страшились за судьбы воздушных гимнастов, их было много, и одной гимнасточки, одной, а они все наперебой демонстрировали особое цирковое безрассудство, но оттого, что оно было цирковым и особым, и что проявляли его они, возможно, не столько на потребу тех, кто уплатил, сколько для себя самих, суть дела все-таки не менялась, и опасность оставалась опасностью, а высота высотой, без подвоха, и мы б с Саньком, думается, желали б уже, чтоб они там все поскорее прекратили б уже вытворять свои трюки под куполом поголовно, и уже б поскорее сворачивались бы, пока не дошло до беды, уже б спускались бы себе, судьбу б не искушали б. И вздохнули мы наконец с облегчением, когда они отлаженной гурьбой пружинисто сошли из-под купольных высей к нам сюда на арену целыми и невредимыми, и она среди них.
– А они, если свалятся, то что им будет?
– А ничего.
– Ну, ушибутся?
– ….
– Или могут убиться?
– Ну, не свалились же.
– А могут?
– Не могут.
Фух.
Потом были силачи с гирями и ядрами, и нам с Санькой захотелось, воротившись домой, достать гантели из-под кровати.
– А мама разве не выкинула?
– Нет. Гантели нет пока.
А потом на арену вывалила вдруг гурьба разноцветного люду. И устроил этот люд там для нас настоящий, что бы вы думали, балаган.
3
Я, конечно, слыхал, что в Свердловске во все времена обитала фронда. И в перестройку, и в застой, и при Сталине, и еще до катастрофы семнадцатого, и логично предположить, что ведет она там свою историю со времен самих декабристов, если и того не ранее, ибо засылать в ту степь всяких инаких, сами знаем, повелось на Руси исстари. Вот они там, век за веком, и выковались на студеных ветрах в доселе невиданное и явили собой продвинутый нынче этнос, до которого нам с вами, друзья, как до горизонта. А растолковал мне про что там к чему раз как-то за полночь посреди дымного честнóго собрания в апартаментах с цифрами на двери 1614, где обитали в ту пору друзья, почти тёзки, Серёга с Дауром, под самой крышей общежития ВГИКа по улице Галушкина, упиравшейся тогда еще мимо пожарного депо и высотки на курьих ножках прямиком через проспект Мира в веромухинских железных Рабочего и Колхозницу, друг моего, да, друга, режиссера с берегов Днепра, бесподобный, в ногайской шапке из волка, житель Томска карлик Володя, весельчак и умница, кандидат исторических и еще каких-то кибернетических наук. «Всего три таких нас, – растолковывал он. – Мы, Екатеринбург и еще, сам понимаешь, Новосибирск». «А Омск?» – вопрошали те из нас, кто мог вопрошать. «А Омск потом, – заверял Володя, не моргнув глазом. – Специфика, расскажу, у всех своя. Но Томск, старик, сам понимаешь, в первую очередь». В означенном центре новомыслящего этноса Володя в ту пору, чтоб вы понимали, преподавал не что-нибудь, а научный коммунизм, и это тем вечером послужило ему в его волках, да и нам кто в чем, но не в зайцах, благодатной почвой для особого веселья, и лишь те, кого темп олимпийский сморил прежде прочих, не из-за лени, нет, а по
