погрузиться с головой в любимые книги. Здесь стояли два торшера с абажурами цвета пожухлой травы.
– Ого! – сказал Баранов, скользя взглядом по книгам и книгам. – Сколько тут?
– Тыщи три. Не знаю. Может, четыре. Может, пять.
И тут Баранов заметил, увидел, вскинулся.
– Опля! – сказал он.
Да, между огромным глобусом, нам по грудь, и письменным столом с тумбами стояла тут герма с бюстом в рост человека.
Я включил один из торшеров и погасил люстру.
Глобус деду подарило в шестидесятые какое-то скандинавское сообщество университетов и борцов с трезвостью, и в нём сперва был замечательный бар на три бутылки с лафитниками, а потом что-то заело там, или ключик утратили, и глобус больше не открывался. А мраморный столбик и сам бюст из цельного куска восточного алебастра, добытого под Суэцем, когда там успокоилось, и привезенного мне старпомом «Грузии», изготовил без изъяна и упрёка, когда у меня еще водились деньжата, наш замечательный Витя Кошевой, и бюст теперь, если протирать не лень, всегда светился изнутри дивным пламенем; ну не зря ж восточный, кто знает, алебастр зовут, по праву или нет, оникс мраморный.
– Ага! – сказал Баранов. – Вот оно как!
Он подошел к герме и заглянул бюсту в глаза. Не отводя взгляда от великого человека, он сказал наконец:
– А прокурено у тебя здесь, Иван, как надо. Как хорошую трубку. И дым своё уже отвонял, сколько вышло. Да? А теперь только ароматы и благовония.
Надо отдать ему должное, друзья, надо. Он, мой друг Баранов, вне конкуренции.
Я обнял его за плечи.
– Идем, – сказал ласково. – Посмотришь на кое-что.
Я выдвинул ящик стола и вытащил из него пухлую и с каждым днём прибавляющую в весе папку, не канцелярскую, а такую, с какими мы вместо портфелей по моде шастали в старших классах; эта и была оттуда, из десятого, не отбившаяся каким-то чудом от меня за четверть века, и хоть петля из кожи сбоку для руки давно покинула нас, но молнии с кнопками и всё строгое разноцветие клетчатого узора от Лондонского «Бёрберри» все были на месте и радовали руку и глаз. Я положил её, клетчатую, на стол рядом со сверкучей по чёрному пишущей машинкой, подругой дней моих суровых, стопудовой и обожаемой.
– Ого! – сказал Баранов. – «Ундервуд»?
– «Mercedes».
– Ну, правильно! Не там, так тут. А «мерседес» он и в Африке…
Баранов мельком пустил улыбку и снова отвлёкся на бюст барона и на вращающийся глобус, что я толкнул по дороге к столу, и сейчас пред нами, вращаясь на восток, как раз проплывала Африка и два моря над ней с нашим верхним, и мы в прекрасной бухте на его берегу; отвлёкся он и на книги, а их вправду тут было больше, чем можно разглядеть, и на портреты героев Отечественной войны 1812-го года, и других героев перед книгами на полках, и на одежду барона на одноногой вешалке вместе с писательской тёмного хаки робой подстать тунике цистерцианцев-бернардианцев, а вернее бенедектинцев, с капюшоном и веревкой для пояса,
