раздумывал полсекунды.
– Не знаю, – сказал он. – Свечку не держал.
– Так ты что ж, Ярик, – я вложил в интонацию всё своё недоверие, – ты действительно не знаком с терским атаманом Наговициным, кому девочку отдали на попечение?!
И да, друзья, Баранов опешил.
У триумфа, друзья, миг краткий, но сладкий.
А я продолжил:
– Ну, не с самим атаманом, разумеется. Время всё-таки давнее. Тыща семьсот тридцать девятый. Вряд ли дотянул. А с кем-нибудь из его славных, надеюсь, потомков.
Баранов безмолвствовал. Он смотрел на меня уже не как удав на удава, а как Баранов на тигра; недрессированного.
– И ведь выбор пал на него, Ярик, ну согласись, исключительно в угоду фамильных созвучий. Вот же бывает!
– В смысле?
– Ну как. Голицина, Наговицина. Ламцадрыцина…
– Гм, не думал, – сказал Баранов. – А пожалуй. Но даже, если так, то маловероятно, чтобы фамилия послужила основным критерием.
– Кому?
– Что кому?
– Критерием кому? Барону с княжной? Или Творцу с его Сонмами?
Баранов тряхнул головой и передёрнул плечами, и сошвырнул с себя вдруг играючи, словно пеплум[14] непрошитый, всякое угрюмство. Лицо его озарила улыбка, прежде мною невиданная. Он хлопнул меня по плечу, потом по другому.
– Ну, брат, ты меня ошарашил! Это ж фантастика! Как? Откуда? Какими судьбами тебе столько ведомо об этом господине?
Я скромно пожал плечами.
– Это ж я, Ваня, я всю жизнь его жизнь себе изучаю! – сказал Баранов. – Собираю по крохам отовсюду. С миру по нитке. А ты с какого такого?
– Так, интересуюсь, – сказал я. – Всем помаленьку. А тебе зачем?
Баранов шумно вздохнул, как мудрец, которому доподлинно ведомо, что никогда не передать ему всего, что знает, своим нерадивым адептам.
– Мне зачем? – прошептал он грозно. – А вот!
И он извлёк из портмоне и сунул мне под нос еще один бром-портрет с отрезом по краю, на котором опять был барон Мюнхгаузен, но только не бюстом на гравюре, а на фото во плоти.
– Из кинофильма?
– То-то и оно, – сказал Баранов, – что нет. Не из кино, Ваня. Из жизни.
Я ждал.
Баранов и сам разглядел фотографию, дабы убедиться, что не ошибся, и снова придвинул портрет ко мне.
– Косоваров Адам Мефодьевич! – объявил он, как шпрехшталмейстер. – Мой дед. Папин наставник. Маг и чародей. Собственной персоной.
Столько уже всего в этот день было, что я сперва даже не поверил. Но потом сообразил, что Баранов не врёт, и, пожалуй, что никогда.
– Это в гриме?
– Да не-е-е-е-ет! – пропел мне Баранов интонацию поручика Ржевского из «Гусарской баллады». – Во всей своей красе-е-е-е-е… Природной! Без макияжа.
– Да-а-а, –
Пеплум (букв. «покров») – женская одежда в Древней Греции без рукавов, надевавшаяся прямо на тело и оставлявшая правый бок открытым. Рискнём предположить, что рассказчик, пускай неосознанно, применяет для сравнения женский атрибут, дабы убедить себя поскорей в том, что никакая хандра попросту не вяжется с безупречным образом его друга.
