ладнее, – сказал я. – А другим, значит, шутить возбраняется?
Баранов опять кивнул.
– А мне можно, – сказал он. – Моя жизнь. – Потом отпил и махнул рукой: – И тебе, друг, тоже. Давай, валяй, коли шутится.
Не польстившись на уступку, я предпочел как раз отставить шутки в сторону и заметил ему, что вот уже битый час мы в его рассказе никуда не движемся, а только мнёмся почему-то и топчемся, будто нас кто прихватил за причиндалы, а мы терпим и не сдаемся. Передо мной на задней обложке красовался в каракулях список участников, и я желал уже, чтоб он обрел для меня поскорее смысл, и чтоб загадка Баранова уже как-нибудь разрешилась. Баранов допил свой коньяк и взялся за мой.
– Короче, – сказал он. – Только Никите и удалось отвертеться от дядьки. Не дался он ему в подмастерья.
Я проверил по списку: многоюродный дед Баранова Адам Косоваров, он же двоюродный брат его деда и троюродный дядя его папы, его тёти и его дяди Никиты. Тогда понятно, какой Никита.
– Не стал он, понимаешь, ни в укротители продвигаться, ни вообще в цирке не захотел. Отбоярился.
– А почему?
– Выпал из дискурса.
– Стоп! – сказал я не хуже рефери на ринге. Дело в том, что вот уже добрых лет пять, а то и шесть, подстать возрасту Александра Ивановича, мною прилагались то и дело немалые усилия, чтобы втемяшить (на черный день) в свою отсталую башку хотя б какое-нибудь доступное разумение того, что же означает на самом деле мудреное это слово «дискурс»; но дальше вызубренных мною для эпатажа в застольях в конце концов хлёстких абракадабр, что это типа – что б вы думали! – «трансфразовое измерение языка», и что оно, пожалуй, соотносится с лотмановским понятием «вторичных моделирующих систем», вполне логично взрастающих в его семиотике на основе «первичной моделирующей системы», каковой, представьте, выступает естественный язык, знать бы еще что это! – так вот дальше этого дело у меня пока не сдвинулось. А надо сказать, что к излёту восьмидесятых мне уже порядком докỳчили все эти, к слову сказать, участившиеся проказы мировой закулисы над нами сирыми. Нет, говорят, хватит вам говорить феномẻн, будем теперь все говорить фенỏмен. Да чтоб вы были здоровы! Только продышались, а уже снова: что это вы, дурни, после твёрдых согласных в своём великом и могучем «экать» вздумали!? Кто сказал? Не годится! Надо «екать»! Всем отныне «екать» да и только! И стал в тот день продюсьер из продюсэра, а Орбакайтэ стала Орбакайтье… И вот жили мы, братцы, всё ж просто так, не тужили, и не ведали ж, дураки, своего счастья, не чуяли подвоха грядущего, аж пока вдруг незаметнейшим образом все, как по мановению, хоть и мало-помалу, но по самые что ни на есть, не погрязли, блин, в дискурсе, да, в нём и обнаружены, каждый во своём и все разом во всемирном, и никуда, блин, из него тут пока не деться. Ну, и как сюда не вспомнить Фердинанда де Соссюра! Отца-основателя. Он что ж, не знал, думаете, слова такого?! Знал, и вы это знаете, и сам, может быть, даже выдумал. Но не вменял же человек никому. Аристократ, умница. Не чванствовал. Да и сам употреблял крайне осмотрительно. – Стоп! Значит так, Ярик.
