ванны и без натуги ломал себе голову над тем, каково это жить среди людей, если тебя вдруг зовут Антуфий Ювенальевич или Акинфий Антуфьевич. А Ярославу Акинфиевичу от этого, надо думать, тоже перепадает.
– А чего ты вдруг стал Никитичем? – крикнул я ему.
– Так рассорился же вдрызг с папенькой! – проорал мне в ответ Баранов.
И я ему из ванной такое втемяшил молчание, что он счел за благо доорать мне все же:
– У любимого дядьки разжился я отчеством! А старое за борт! Говорю ж, побил горшки. Пожег мосты. Нашла коса на камень!
– У дядьки?! – крикнул я ему. – А не у Хрущева?!.. Или он там, дядька у тебя твой, Хрущев и есть?!..
Воротился я в кухню причесанным и воспрявшим.
– Что, тяжело дается? – спросил Баранов. – Сага моя об отлучке из укротительства. Трудно въехать постороннему?
– Из публики?
Баранов улыбнулся одними усами, что, впрочем, кому-нибудь сошло бы за ширину плеч. Положительно фраза эта «из публики» отправляла на мне свои чары. Она просто выскакивала из меня, как вишневая с мякотью косточка из-под зажатых пальцев.
– Не скрою, Ярик. Требует определенной сноровки.
– Тогда слушай.
Перво-наперво он хотел, чтоб я твердо усвоил, что Антуфий Акинфию недодал, а про остальных и речи нет. Я заверил его, что понял, объял, выучил. Я даже сам повторил ему, как урок, что Антуфий Акинфию секретов дрессуры не передал – по малолетству, мол, одного и в силу ранней, мол, кончины другого. Баранов столько раз меня провертел вокруг этого момента, который, теперь ясно, представлялся ему центральным не столько, думаю, даже в жизни его папаши, сколько в протуберанцевых особенностях его собственных похождений, что мне стало казаться, будто я там сам присутствовал, и не в одной ипостаси, а во многих: и Акинфием пятилетним ко льву входил (не без трепета), и губернатором восседал там в ложе за миг до взрыва, упиваясь собственной важностью и грацией хищников, и самим Антуфием во цвете сил в отменном кураже распоряжал многорыкого царя зверей с пышной гривой взад-вперед по манежу, а с ним и пантер безо всяких возражений и чернее ночи с отливом лунным, и леопардов в пятнах на солнцах шкур – туда же и там же, верховодил на голубом глазу со слезой хрустальной, на одном дыхании, на вдохе слитном, таком, что аж струна звенит серебристо и под куполом, и насквозь, и над куполом, та струна, что на ней подвешены ты и жизнь твоя; и даже бомбистом себя там вообразил вдруг – распрощался с жизнью уже с утра еще, в предрассветье, после кислого молока с баранками, уверован напрочь до скрипа на зубах с хрустом в правоте своей и, на фасон той поры, внеморален подстать аллигатору; вот, сейчас, швырк да ба-бах! а там и трава не расти. Чего бы Баранов от меня своим натиском ни добивался, он этого добился. Но манера, конечно, его, скажу, была далека от Чехова с Хемингуэем. Баранов, по всему, тяготел больше к Фолкнеру, к его шуму с яростью[9], а то и, не покривлю душой, к джойсовскому Финнегану, к поминкам по нём.
Я впопыхах себе пробормотал, что жизнь лишь тень, поведана глупцом, полна трескучести и ничего не значит.
– Дело
Шум и ярость (
