к революционным? На этот счет нет единого мнения, однако некоторые исследователи ставят, например, события в России конца XX в. в один ряд с Великой французской революцией и большевистской революцией 1917 г.[16] (Причем число сторонников такой позиции по мере продвижения российской революции постоянно возрастало.)
В какой-то мере эта книга идет наперекор сложившейся традиции. Ее задача – исследование именно полномасштабных, «классических» революций, случавшихся в мировой истории достаточно редко, но оставивших в ней неизгладимый след. Причем революций, происходивших на самых различных этапах развития цивилизации: от еще не знавшей машинного производства Англии середины XVII в. и до России конца XX в., времени информационных технологий и освоения космоса. Мы не обойдем вниманием и другие способы социальной трансформации, но рассмотрим их в контексте либо предпосылок, либо последствий великих революций.
Определенный подобным образом предмет исследования вызывает серьезные проблемы. Можно ли найти нечто общее в причинах, предпосылках явлений, происходивших в столь разное время, в столь различных регионах, в столь несхожих условиях? Положительный ответ на этот вопрос подразумевает, что общность причин может быть определена на достаточно абстрактном уровне: в каждой стране, в каждую эпоху они будут иметь свое конкретное обличие.
И все же схожесть просматривается достаточно четко. Революции происходят в тех странах, которые сталкиваются с принципиально новыми, нетипичными для них проблемами, порожденными как процессами внутреннего развития, так и общемировыми, глобальными тенденциями. При этом институциональная структура и психологические стереотипы населения этих государств не позволяют гибко приспосабливаться к новым требованиям; и эти встроенные ограничители, препятствующие адаптации, не удается устранить в процессе эволюционного развития[17]. Если в системе общественных отношений нет внутренних преград, не позволяющих обществу адекватно реагировать на возникающие проблемы, приспособление возможно без революционных катаклизмов, хотя оно бывает достаточно болезненным. Таким образом, принципиальный фактор устойчивости структур и отношений, сложившихся в обществе, – это их адаптивность, способность приспосабливаться к изменяющейся среде.
Таков самый общий ответ на поставленный вопрос. В дальнейшем он будет развиваться и конкретизироваться, выявляя все более полную картину революционной динамики.
1.2. Новые проблемы и встроенные ограничители
Авторы отнюдь не являются первопроходцами в применении подхода, декларированного выше. Среди ранних исследований революций Тед Роберт Гурр, например, выделяет так называемые теории «социальных изменений» («social change»), выводящие политическое насилие из неспособности социальных и политических институтов, обычаев, норм гибко реагировать на объективные перемены. С позиций этих теорий конец адаптации – это начало революции (Gurr, 1970.
В 1990 г., ровно за год до путча, приведшего к развалу СССР, одним из первых подобную аналогию провел Майкл МакФолл: «Французская революция разрушила монархический порядок в Европе XVIII в., навсегда изменив принципы легитимного управления. Русская революция бросила вызов порядкам XIX в., создав в мире 70-летнее противостояние между капитализмом и социализмом. Вихрь событий, разворачивающихся сегодня в СССР, может быть осмыслен только как аналог грандиозных революций во Франции и в России» (McFaul, 1990. Р. 1).
В русском языке очень сложно подобрать термины, которые адекватно описывали бы как новые и сложные проблемы, стоящие перед обществом, так и внутренние ограничители, препятствующие адаптации. В английском издании для обозначения данных понятий мы используем термины «challenges» и «constraints».
