слово.
Я говорила о своей жизни в Петербурге, о больших празднествах, которые устраивались моей семьей и семьями нашего окружения в честь дней рождения, Нового года, Рождества, именин, открытий выставок, подписаний контрактов и других событий, которыми была наполнена суетная жизнь большого города и людей, занятых крупным бизнесом. Я хотела посвятить его в тот блеск и непринужденность, которыми были наполнены мои дни в Петербурге, и которые здесь казались далекими и нереальными, подобно призрачному, яркому сну. Люди, улицы, дома, деревья, мысли, чувства, одежды, желания, потребности, пища, книги, ценности – здесь, на полуострове, все терялось, под воздействием каких-то необычайных сил солнца, природы, людей происходили метаморфозы, которые преобразовывали все это, выставляя в совершенно ином свете. Я говорила о том, чего, мне казалось в ту минуту, не существовало вовсе, словно всю свою жизнь я придумала минуту назад. И человек этот, шедший рядом со мной, внимательно слушал меня, проявляя искренний интерес к тому, что и саму меня переставало интересовать, когда я была здесь.
Потом Вадим заговорил о себе. Отвечая на встречные вопросы, сначала он говорил односложно, будто подбирая слова. Потом ответы его стали более пространными.
Он говорил так, словно именно в эту самую минуту он сам узнавал себя. Слова лились запутанной, бессвязной речью. Он говорил о матери, которая была на пять лет старше его отца; о маленькой сестре, которая всю жизнь находилась на его попечении, потому что родители были заняты своей жизнью; о школе, в которой он не успевал учиться. Потом он рассказал мне, как впервые попробовал курить, и как дурман унес его, и как он погрузился в тот призрачный, туманный мир, в котором кажется все легко и не важно. И как болит голова после полета в этот мир и возвращения на землю. Он рассказывал, как впервые в четырнадцать пришел к металлу, он рассказывал о тех людях, что встретились ему и что услышали и поняли его, и о том, как мало в мире людей, способных услышать, понять и не осудить.
Потом, просветлев, он сказал, что пишет музыку и стихи, и что обещает сыграть мне и прочитать свои стихи. Он говорил, что люди знают его не таким, каков он есть на самом деле. Люди жестоки, и, по его словам, нужно стать глупым и бездарным, равнодушным к происходящему человеком, чтобы быть счастливым среди них, переходя исключительно на чувственное восприятие и не анализируя происходящее.
Он хотел, чтобы я узнала его историю от него же самого, узнала его таким, каков он был на самом деле, а не таким, каким его видели другие. Я слушала его, и мне становилось жаль его. С каждым словом его в моей душе рождалось чувство тонкое, глубокое, опасное – чувство жалости. Мне хотелось понять его, и я понимала его. Мне хотелось утешить его, и я коснулась его в знак того, что он не один теперь, как привык думать, но что теперь у него буду я, если он доверится мне.
Всеми своими силами, чувствами и мыслями я хотела поддержать в этом человеке то, к чему иные не приходят никогда – стремление возрождения своей души. Я видела эту жажду
