и противогаз, а перед попыткой прорваться через ограду выбросил всё из карманов и наполнил их патронами. Немцы высыпают их, удивляясь количеству, за что я получаю несколько пинков. Из грудного кармана выбрасывают записную книжку и фотографию моей невесты. Хорошо, что не замечают внутреннего секретного кармана с комсомольским билетом. Дав на прощанье ещё пару пинков, нас гонят к месту сбора пленных.
Вечером нас набивают в машины и увозят подальше от фронтовой линии. Везут довольно долго: по полному бездорожью и ухабам. Все раненые, лежат вповалку друг на друге, стонут, но тихо: кричать нельзя. В этой свалке и темноте очки соскочили и разбились. Наконец приехали. Нас выгружают, загоняют в каменное здание церкви с решётками на окнах и запирают.
Утром подъём, всех выгоняют и пересчитывают. Место называется Яблоницы. Нахожу нескольких знакомых академистов из других рот, и мы стараемся держаться кучкой. Они жалеют меня, как самого младшего и хилого.
Немецкий плен
Весь плен ужасен, но первые дни были особенным кошмаром. Полная перемена существования. Раненый и раздетый, без пилотки, очков, котелка и ложки, оголодавший за неделю фронтовых скитаний, я с сожалением вспоминал, что всё берёг «на чёрный день» две плитки маминого шоколада, так и оставшиеся в брошенном вещмешке. В первые дни немцы нас вовсе не кормили. Когда нас перевезли в Струги Красные, тут впервые раздали по черпаку баланды. Но мне некуда было получить её. Кое-кто, не имевший котелка, подставлял пилотку, но у меня и её не было. Выручил один из академистов: в его котелок нам налили двойную порцию. За понюшку табака выменяли мне ложку. У Толи Белоусова оказались запасные очки, не отобранные немцами, и он подарил их мне.
Из Красных Струг нас перевезли в Псков. В Стругах на ночь загоняли в большой хлев. В Пскове лагерь оборудован на немецкий манер: огромное заболоченное поле, огороженное высокой двойной оградой из колючей проволоки. Внутри вся территория разгорожена той же колючкой на отдельные загоны. В центре, между загонами, небольшая площадка с десятком полевых кухонь. Утром перегоняют из одного загона в другой, считают и дают по черпаку баланды. Для ускорения процедуры нещадно бьют в воротах, чтобы не задерживались. Большие деревянные дрыны бешено гуляют по нашим головам и спинам. Самое обидное, что бьют нас выродки из наших, назначенные немцами «полицаи». Вечером повторяется та же процедура: вновь гонят в другой отсек, считают и дают хлеб. Иногда подсчитывают «всухую», не выдавая ничего.
Помню, как в Стругах Красных и в Пскове русские женщины, несмотря на выстрелы немецких конвоиров, кидали в нашу колонну куски ячменных лепёшек и варёные картошки, последнее, что было у них самих. Помню, как в Шавлях и Поневеже, когда мы были на работах небольшими группами, литовцы делились с нами своими бутербродами и сигаретами. Позднее, когда мы оказались в немецком городе Данциге, на нас смотрели как на ублюдков, недочеловеков. При встречах с русскими пленными на чистых, тщательно умытых лицах немецких обывателей отражались если не ужас, то по крайней
