это после вчерашнего. Сегодня я только кружку пива. Праздник же, мам, Рождество! Я весь год пахал как лошадь.
Беверли гневно сверкнула глазами:
– Да тебе что праздники, что будни – один черт… Опять выходные псу под хвост!
Скиннер промолчал: если мать решила выпустить пар, то ее уже не остановишь.
– Девушку только пожалеть! – продолжала она. – Кто ж ее упрекнет, что не захотела отмечать Рождество с алкоголиком!
Скиннер ухмыльнулся, чувствуя в груди огненный мячик ярости:
– А я и не ропщу. Семейная традиция.
Мать ответила ледяным взглядом, от которого заныло в затылке. Скиннер тут же пожалел о своих словах. Это все похмелье виновато. Он терпеть не мог приходить сюда с бодуна. Когда тебя колбасит после вчерашнего, невозможно общаться с трезвыми людьми, они кажутся представителями иной, враждебной расы, инфернальными хищниками, выгрызающими тебе душу. Они чуют запах твоей слабости, твоего пота, видят в тебе чужака. А мать пуще остальных. Ее и в хорошие-то минуты лучше не цеплять…
– Это в каком же смысле – традиция? – Беверли подбоченилась, ее слова ввинчивались в череп, как стальные шурупы.
Скиннер понимал, что надо притормозить, пойти на попятную, но непослушный язык гнул свое:
– А в таком, что мой отец тоже долго не вытерпел.
Лицо Беверли побагровело, образовав контрастную цветовую пару с зеленой гофрированной короной. Казалось, ее попытки выровнять дыхание извели в комнате весь кислород.
– Я тебя сколько раз просила не упоминать при мне…
– Я имею право знать, в конце концов! – взорвался Скиннер. – Ты же знаешь, кто такая Кей? А почему я не знаю…
Беверли оборвала его взглядом, исполненным брезгливого презрения.
– Хочешь знать, кто твой отец? – прошипела она, склонив голову набок.
Скиннер смотрел на исказившиеся черты матери и думал, что за все эти годы ее жалкая, истеричная, мучительная ненависть к отцу, кем бы тот ни был, не утихла ни на йоту. Более того, он чувствовал, что и сам может сделаться объектом подобной ненависти, если не оставит попыток добиться правды. Ему захотелось сказать: ладно, забудем, извини, давай лучше ужинать, – но слова не шли с языка.
– Я! – Беверли яростно ткнула себя пальцем в грудь. – Я твой отец! Я тебя вырастила и выкормила, и на стадион с тобой ходила, и в мяч во дворе играла. И шарфик тебе вязала фанатский. И на родительских собраниях сидела краснела. И бизнес собственный подняла, перестригла весь Лит, каждой здешней старухе плешь пощупала – чтобы тебя одеть, обуть, выучить как следует, чтобы ты работу приличную нашел. И на каникулы тебя в Испанию возила каждый год. И из кутузки на Хай-стрит тебя выкупила, когда ты вляпался. Все одна, никто не помогал!
Скиннер скрипел зубами, в груди бурлили горькие слова. Но все, что говорила мать, было правдой. Он глядел на эту сильную, циничную, любящую, замечательную женщину, положившую жизнь на алтарь его благополучия, и
