кажется. Укачало. А, стало быть, мы куда-то ехали. Дальше не помню. И куда, спрашивается, я мог направиться при этаком раскладе? Никаких вариантов. С другой стороны, Оберштайн мне дурить особо вряд ли позволил бы – так что скорее всего тут всё чисто, с пунктиком про мои неконтролируемые заскоки. Так, и я тут один, видимо – поворочаться успел уже вволю, но тишина – значит, валяться мне позволено пока что, и ничего страшного в моё отсутствие не случилось. Ну, и как долго я нежусь в постели, как последний из ленивых Гольденбаумов? Что-то, правда, не припомню, чтоб из них кто-то ослеп, как я. Что за несчастье! – то лихорадка, то смерть, то вот эта напасть… Нет, не могу я так, не могу уже просто, руки падают от изнеможения, а столько надо сделать. Даже крикнуть сейчас боюсь, право. Боюсь, что узнают, что я настолько беспомощен. Приехали, завоеватель Вселенной, только вот это ещё не финал – а то я, помнится, так по-детски хорохорился, мол, смерть не страшна, главное успеть сделать, что задумал… Хорошо меня с этой бравадой уронили после, поделом. Но где же я сейчас и сколько прошло времени?
Странный, едва заметный стук – а может, и послышалось… Пахнет, правда, чем-то уже новым – вроде как апельсины пополам со свежей морковью. Райнхард инстинктивно протянул руку навстречу новому запаху, и ладонь наткнулась на теплый шерстяной покров. Прикосновение было столь приятным, что он совсем по-детски засмеялся и протянул другую ладонь. Короткая, нежная шерсть, как у легавой собаки – и пыхтит животина очень похоже… Ого, как весело скулит – точно, это же собака! – какие у неё крепкие лапы и как нежно расположились у меня на плечах!… Молодой император снова почувствовал себя мальчишкой, и, радостно смеясь, крепко обнял нежданную гостью, а затем кувыркнулся с ней на постель, с удовольствием ощущая, как собачий язык гуляет у него по щекам и лбу. Какое-то время они радостно барахтались – Райхард без устали гладил животное, сам не свой от неожиданного счастья, а пёс осторожно лупил его лапами, то и дело стараясь снова достать по лицу языком. Потом затихли, уютно и неподвижно устроившись среди подушек. Райнхард не заметил, как уснул с ослепительной улыбкой, уткнувшись носом в собачий бок. Рослый далматинец дремал, не шевелясь, и лишь изредка поднимал голову, чтоб осторожно тронуть носом лоб подопечного и снова уложить её, вздыхая с явным удовлетворением – очевидно, его вполне устраивало происходящее. Так прошло ещё несколько часов – и наступивший вечер окрасил спальню и постель в слабые розоватые тона. Если бы Райнхард мог их видеть, он бы сразу вспомнил любимое перламутровое платье сестры из детства, казавшееся по поздней юности беззаботным и безоблачным. Но сейчас он был счастлив всего лишь оттого, что обнимается с чужой собакой, и даже не вспомнил о сестре, что так и не навестила его за полторы недели после того, как он резко встал со смертного одра, немало напугав этим всю смирившуюся с уходом венценосца державу. Зато вспомнил свирепую гримасу отца,
