хотят, и от того, что марионетка эта одна против всего мира – сама система порицает её, а это огромная сила против безысходной слабости.
Дикость неимоверная, думалось ей, и казалось, что взрослым это было неведомо. Они будто полагали, что у ребёнка и мыслей таких быть не может. Он же не человек: ему не стыдно, не одиноко в своей слабости, и даже не обидно, а если и обидно, он тут же забудет. Теперь казалось, что дело вовсе не в том, что ребёнок не стыдился, а в том, что не стыдились родители. Чаще мы не можем унизить человека не потому, что хорошие люди, а потому, что нам не хватает смелости: а что он подумает о нас? А вдруг даст отпор? Своих детей они не стеснялись и не боялись (он же твой – ничего он не думает и не сделает), так что вели себя по-хозяйски.
В пять лет она стала свидетелем того, как подружку отшлёпал отец. Та ревела, держалась за его колено с такой беспомощной нежностью, а он продолжал. Она умоляла его пощадить, потом, ещё и прощения попросила… О, как это выворачивало! Тогда Вероника ещё не знала, что именно это и будет наиболее возбуждающим для неё, да что же может знать о таких вещах дошкольник? Она помнила теперь только то, что после этого не могла спать – её пожирало такое вопиющее самоунижение. Она никогда покорно не держалась за колено и другие части тел, когда её наказывали, и уж точно не каялась. Хоть убей, а она обзывалась – собирала самые скверные слова, что знала – видно, поэтому родители наказывали её таким образом всего несколько раз. Боялись, она до того дойдёт, что придётся лечить в психиатрической больнице.
Она часто думала, глядя на то, как лупят других детей: «Вот я бы на их месте ушла из дома и не вернулась. Хоть пропаду, хоть умру – неважно. Лишь бы родители поняли, какие они изверги и корили себя». Что-то с ней было не так, другие дети были проще. О, какими простыми они были! Их толкнут, потом, дольку мандарина протянут, они и бегут следом. Только не она – не на ту напали. Отвернётся и в сторону таких мандаринов смотреть не будет. Теперь мне не нужно – скажет она. Думали, дуру нашли? – не тут-то было.
Лет в десять настала безысходность. Родители иногда позволяли себе некрасиво выразиться, а она уже понимала, что уйти из дома или умереть – не выход. Только погибнешь зря – никто ничего не осознает. Все считают себя правыми, а тебя больной, скажут «Слава Богу, избавились!» А может, и не вспомнят о тебе. Такова жизнь – мир суров. Ранние электрички грезились ей, она едет в никуда, выходит где-то и бросается с моста. Вот и всё. Никому ничего не доказывает. Надоело. Какая-то девочка, лет двенадцати, идёт с родителями, они, недовольные её поведением, кричат на всю улицу, потом, от злобы, им слов уже мало, им, будто не достаточно унижения, и мать бьёт её в грудь и по лицу. Конечно, имеет право, она же «кормит её и одевает». Той следует быть послушной. И та терпит, идёт и слова не вставит. Вероника смотрит на всё это: О, с ней точно что-то не то! Она бы потеряла себя от боли, и в ярости, с проклятиями,
