он же не в состоянии…
Энки придержал её.
– Пусть отдувается. – Сказал он. – Никто его не приглашал. Нечего оскорблять членов царствующей династии, в конце-то концов.
– Лежачего не бьют! – Крикнула Нин.
Энлиль обернулся, помог встать своему противнику и, спустя минуту, снова швырнул в траву.
Он бил, молча, сжав губы, и краснота постепенно оставляла его лицо.
Вокруг стояли рабочие. Один из них – из Остерлэнда – негромко сказал:
– Годи, сынок.
Энлиль точно ждал: немедленно бросил бедолагу валяться на траве, помятой чистокровным телом.
– Энлиль, это мерзко! – Крикнула Нин. – Стыдно тебе!
И она, развернувшись, помчалась на своих нежных длинных ногах в контору. Лицо она закрыла одной ладонью, пару раз споткнулась. Энки заботливо отвлёкся на неё, отслеживая её путь по пересеченному холму, и потому чуть не пропустил, как подошёл к нему командор. Мундир на плече, волосы уже приглажены. Краснота сошла. Энлиль выглядел, как обычно. Мужественное лицо, белая кожа, синие отчерки глаз, как проглянувшее сквозь тучу небо.
Голубые глаза на бледном овальном личике. Монах смотрел на неё, и лицо всё ласковей склонялось к нему. Завалившееся обилием звёзд к северу небо было так-сяк небо. Не купол, как в Новой Гостиной, потолок плоский.
Но как хороша она, средняя сестра – Мена.
Монах сидел, сложив лёгкие и сильные ноги, как ветки, опираясь ладонями позади себя на твёрдую в камушках землю. Влево довольно далеко за холмом деревенька с озером и несколькими хижинами для общины. Но сейчас никого вокруг – один.
– Толимир. – Молвил он, не разжимая губ на скуластом вычерненном звёздным светом лице. Лицо было грубое, правильное, черточки выжженных бровей и твёрдая линия четырёхугольного подбородка наполнены силой.
– Я Толимир. – Сказал он ей снова.
Мена молчала, конечно.
Война-торговля. Торговля войной. Круг луны. Квадрат неба. Планета, на которой углы материков не сглажены штормами.
Его путь близгрядущий напоминал ему каждое мгновение о кознях тьмы и казнях на свету. Тварный мир оказался ярмом любви.
Любовь наполняла его всё сильнее с момента прибытия.
Его запрокинутое лицо, сработанное углами, гармонировало не только лишь с заброшенным миром косо очерченных холмов, но и с этим, неединственным, небом.
Тишина была неровной, его слух, самый острый, какой может быть у создания из глины, улавливал даже отдаленный гул голосов в обитаемой части пустоши – их смех и брань, движение страдающих от непонимания машин, кроткие шаги леану и то, как подаётся ветка под севшей на неё к ночи птицей. Опережение ночи тоже нравилось ему. И суета не смущала. Он всегда старался быть поближе к нибирийцам, их машинам, их торопливым и запаздывающим делам и мыслям.
И хотя он исходил не мысленно почти все пути маленькой Эриду, теперь он остановился на этой монете
