вино, набирает его в рот, смотрит в потолок, вздыхали с облегчением и возвращались к беседе.
– На здоровье! – сказал Оскар по-русски, выпивая вино.
– Вы говорите по-русски! – восхитился Гриша.
– Я все понемногу учил, знаете ли.
– У вас великолепный русский, – сказал вежливый Гриша.
– Збасьибо, – сказал Оскар, и воспитанный Гриша заметил:
– Вы говорите практически без акцента.
– У вас любопытный язык, – вернул ему комплимент Оскар, – я нахожу его интересным.
– Матушка Россия, – сказала жена барона с ударением на «у» в слове «матушка» и мило улыбнулась. И все ей тоже стали улыбаться, так мило она произнесла эти чужие слова.
– Великая культура, загадочная страна, – вежливо сказала журналистка.
– Но очень холодная, – уточнил старший Фогель, возвращая собеседников к реальности.
– О да. Очень холодная.
– Der Opa Frost.
– Ja-ja.
Тереза фон Майзель, баронесса, подсела к Гузкину, поглядела в глаза, положила руку на его замшевый пиджак (первое приобретение Гузкина в свободном мире) и очень просто спросила:
– Как там, очень страшно?
– Очень, – так же просто ответил Гузкин. Он понимал, что баронесса имеет в виду жизнь в Советском Союзе, в России.
Баронесса глядела пристально ему в глаза, ясно было, что она ждет рассказа. Но что рассказать? Про то, как бабки под окном тянут веревку от столба до дерева, чтобы повесить стираные простыни, про то, как мокрое белье шлепает на осеннем ветру, как сосед-таксист бьет жену головой об батарею, про дверь в подъезд, которая не закрывается, сколько ее ни чини. Разве расскажешь? Про отлипшие от бетонной стены желтые обои, про сколотый кафель на кухне, про блочные стены толщиной в детскую ладонь, про то, как ты ночью слышишь храп соседа? И расскажешь, так не поймут. Что, Брежнев его угнетал? Угнетала никогда не просыхающая лужа перед парадным, лужа, которая пережила его родителей и – он хорошо знал – переживет его тоже. Гроб будут выносить и уронят в эту лужу, думал он. Неужели дыру в асфальте трудно заделать? Почему всегда – лужа? Подсыхает летом, расползается в грязную кашу осенью, ну почему всегда на том же самом месте? Почему сосед-таксист, проходя мимо их двери, с размаху бьет в нее ногой и почему он, Гузкин, боится выйти и накричать на него? Мы здесь живем, объяснял он жене, имеет ли смысл настраивать их против себя? Почему всегда в туалете течет бачок? Ну почему? И при чем здесь Брежнев? Он, что ли, бачки ломает? Он лужу перед домом налил? Можно подумать, канцлер Коль тут в Германии ремонтирует клозеты и чинит асфальт. Вот это как раз, по-видимому, то, что и имел в виду Кузин, когда говорил о различии цивилизации и варварства – а разве это передашь в одном разговоре? Как им объяснишь, что судьба, жизнь, биография – все болит?
– Еще Пушкин сказал, – проявил
