она училась в Бохуме на знаменитой кафедре славистики, у Петера Клауке («Вы наверняка читали его статьи о втором авангарде»), пишет статьи о восточноевропейской культуре. Недавно она рассталась с бойфрендом Штефаном, у нее случился психический стресс; но теперь все позади. Она спросила о семейном статусе Гузкина, и Гузкин неопределенно пожал плечом.
– Живу сейчас один, – сказал он.
– Живете раздельно? – спросила Барбара.
– Ну да, раздельно, – ответил Гузкин, и это было правдой, поскольку жена осталась в Москве, ожидая, пока Гриша устроится и позовет ее.
– Показать вам город? – спросила Барбара. – Доедем до Кельна, посмотрим Кельна дымные громады. Вы любите Блока? Он важнее, чем Ахматова? Вы дружили с Бродским?
– У нас с Джозефом много общих знакомых, – сказал Гриша осторожно. Он хотел сказать «с Иосифом», но место, собеседница и, так сказать, дискурс беседы подсказали ему английский вариант имени.
– В России тоже есть архитектура? – поинтересовался барон.
– Да, – сказал Гузкин, – есть какая-то, – он подумал, что из вежливости к хозяевам надо было сказать, что архитектура плохая. Надо было сказать так: находясь здесь, среди соборов Европы, ну и так далее.
– Хм. Любопытно. И соборы есть?
– Соборов нет, есть церкви. Но церкви большевики разрушили.
– Как, все?
– Все, – сказал Гузкин, впрочем, не очень уверенно. Где-то ведь протоиерей Павлинов служит. Отступать, однако, было некуда, и он еще раз сказал: – Все разрушили. До основания.
– Вандалы, – барон отхлебнул вина, подержал во рту, покатал за щекой, проглотил, – дикари. – Он для верности сделал еще глоточек, сверил ощущения с первым опытом, кивнул себе и вину, а про большевиков добавил: – Монстры.
– Отрадно, что эта глава истории завершилась, и теперь Россия снова может быть частью Европы, – сказал хозяин дома, а его друг Оскар скептически покривился: мол, неизвестно еще, завершилась ли эта глава. Оскар положил руку на колено Юргену, словно предостерегая друга от избыточного энтузиазма, но в простой этот жест вложил он и еще некое чувство – не погладил, нет, только тронул, но особым, бережным касанием, так художник касается палитры, так букинист трогает страницу редкого издания.
– Это еще предстоит выяснить, – сказал Оскар, – история не дала еще ответа.
Сюда бы Борю Кузина, подумал Гузкин. Вот кто умеет рассказать про Россию и Европу. Он пожалел, что не умеет, как его московский друг, говорить круглыми фразами, делать паузы и оглядывать пораженных собеседников ироническим взглядом.
– Недавно перечитал первые декреты Ленина, – сказал Гузкин, повторяя то, что слышал от Бориса Кузина и в точности копируя его интонацию, – и совершенно поразительно, – здесь он горько усмехнулся, совсем как это делал Кузин, когда рассказывал о Ленине, – до чего мало там было человеческого. Он был машиной, но никак не человеком.
– Кажется, это по личному распоряжению Ленина расстреляли
