что во Франции, может статься, сочтут, что они связались с авантюристом, быть может, врагом короля.
Слово взял Обур де Лоншан, поддерживавший отца д’Оржеваля.
– Вам известно, господа, – язвительно сказал он, – что отец д’Оржеваль пользуется доверием короля. Во время своей последней поездки во Францию он беседовал с его величеством и, по его словам, получил тайное согласие государя на продолжение войны с колониями англичан…
– Хотя Франция и Англия сейчас не воюют.
– Пусть так, но это не мешает сотням пиратских кораблей из английских колоний рыскать по Французскому заливу и угрожать благополучию Акадии, как вы сами недавно заметили, господин де Вильдавре.
– Тем более следует оказать доверие господину де Пейраку, который решил прийти нам на помощь и поддерживать порядок в этих краях.
– А если отец д’Оржеваль получил приказ короля вести там войну? Насколько мне известно…
– Сударь, – перебил его епископ, – слухи – слишком зыбкое основание для принятия решений. Излишне говорить вам то, что вы и без меня знаете. Достопочтенный отец д’Оржеваль взялся решать не только за Акадию, но и за Канаду, то есть за всю Новую Францию. Его призыв к войне – это уже не просто совет или наставление, которые духовник дает своей пастве. Меня же назначили сюда епископом для того, чтобы освободить господ из ордена Иисуса от тех духовных и светских обязанностей, которые на них мало-помалу взвалили, и дать им больше времени для их истинного призвания – миссионерской деятельности.
Теперь все переменилось. Они уже давно утратили право заседать в этом Совете и вмешиваться в политику правительства колонии.
Моего присутствия достаточно, чтобы представлять здесь церковь и доносить до властей ее требования. Я говорю это отнюдь не для того, чтобы хоть сколько-нибудь умалить уважение к тем, кто учил и воспитывал меня в юности и с кем я остаюсь в прекрасных отношениях.
Столь ясная позиция, занятая епископом, заставила присутствующих замолчать. Никто не хотел наживать в его лице врага, потому что он был способен на самые коварные интриги, если кто-то дерзал оспаривать его абсолютную духовную власть. К тому же отсутствие отца д’Оржеваля делало его хозяином положения.
Пиксарет счел момент подходящим для того, чтобы начать длинную речь, ради которой он, чтобы оказать уважение губернатору, нарядился в тряпки белых, конечно красивые, но, по его мнению, совершенно неудобные.
Но ради своих друзей он готов и пострадать, дабы донести до всех слова мудрости и разума, в которых, судя по тому, что он только что слышал, они явно нуждаются.
Именно это он и объявил собравшимся, после того как встал, взмахнул рукой и поприветствовал их в цветистых и витиеватых выражениях, столь свойственных индейцам.
Красноречие аборигенов нравилось французам своей естественностью, патетикой и использованием многочисленных образных выражений. Несмотря на индейский акцент,
