заметил юноша, – тоже не могут… – Макс прервал его:
– Хватит церемониться. Подобные мерзавцы представляют угрозу безопасности рейха. Расстрел на месте любого подозрительного лица, казни заложников, разрушение домов бандитов… – Макс рассказал лейтенанту, как они обходились с партизанами, на Крите:
– И здесь надо бросить жалость, – подытожил фон Рабе, – мы думаем, что бельгийцы, французы, норвежцы, это европейцы. Стремимся обращаться с ними, как с цивилизованными людьми… – Макс махнул в сторону лежащей у двери овчарки:
– Я знаю, как натаскивать собак, юноша… – он выпил женевера:
– Собака должна подчиняться хозяину. Если она хотя бы попытается напасть на владельца, ее бьют, безжалостно, до крови… – Макс помолчал:
– И убивают, буде подобное понадобится. Так же я собираюсь поступить и здесь… – он лежал на жесткой кровати одного из бывших номеров, глядя на звезды. Фон Рабе вспоминал большую спальню, с камином, в альпийском шале, вид из окна, выходящего на заснеженные горы.
Поднявшись, Максимилиан закурил, стоя у окна. Прожектор у ворот освещал только начало дороги. Он вгляделся в бесконечный, темный, хмурый лес:
– Рано или поздно, но мы их всех уничтожим. Здесь, во Франции, и везде. Монахов, Маляров и так далее. Отнимем у них имена, они станут ночью и туманом, как указал фюрер. Никто, никогда о них больше не вспомнит… – над лесом парила какая-то птица. Задернув гардины, Макс почувствовал, что никакая сила не заставит его покинуть гостиницу, с полусотней автоматчиков, и каменными стенами:
– Пройдет… – он вернулся в постель, – здесь просто местность угрюмая. Как и люди, ее населяющие… – Макс подумал о мрачных глазах соученика:
– Если гестапо в Льеже, отыщет евреев, среди детей, он захочет поехать с ними на восток, праведник. Пусть едет, – усмехнулся Макс, – пусть отец де ла Марк сгниет в концлагере. Только сначала он скажет мне, где Элиза… – фон Рабе думал о ее золотистых волосах, о нежной, белой коже, слышал ее шепот: «Я люблю тебя, милый, люблю…»
– Мне никто, никогда подобного не говорил, – Макс открыл глаза, – ни Далила… – он даже поморщился, – ни 1103… – он понял, что хотел услышать это, от заключенной:
Макс ощупал щеку, куда три года назад вонзилось перо от ручки:
– Если бы она мне покорилась, если бы не была такой жестоковыйной. Еврейская кровь… – он вспомнил тонкие пальцы 1103, рвущие свидетельство об арийском происхождении, увидел ее кривые, острые зубы. В ушах забился ненавидящий шепот: «Ублюдок, проклятый мерзавец, убирайся отсюда…»
– Она могла бы стать моей женой, графиней фон Рабе. Клянусь, я бы ее баловал, холил, я бы всю жизнь ей посвятил. Я просто хочу, чтобы меня любили… – Макс подумал:
– Мама любила Отто, папа, Генриха и Эмму, а я? Я всегда был старшим, ответственным. Отто два года едва исполнилось, а мне четыре. Мама
