дешевым табаком, скрипела кровать. С мая месяца Циона, так ничего и не почувствовала. Лежа на боку, она утыкалась лицом в подушку:
– Не вспоминай о нем. Он мертв, а ты калека, урод. Он тебя такой сделал… – стоило ей представить ночь, на Балатоне, услышать ласковый шепот, как по телу пробегала знакомая, сладкая дрожь. Она такого не хотела. Девушка просто ждала, когда Блау, тяжело задышав, уляжется на спину, когда он чиркнет спичкой:
– Воды мне принеси… – Конрад говорил ей, что после войны поедет в Израиль:
– Я себе в стране занятие найду, – подмигивал он Ционе, – а сейчас отыщем пана Вольского, остальных, и дело пойдет веселее. Ты где-нибудь в безопасном месте останешься, а мы с твоим дядей будем воевать… – в Израиле Блау намеревался жениться на Ционе.
Он, впрочем, не делал предложения, и не дарил кольца, считая дело решенным. Циона выпустила серебристый дымок в окно:
– Если я от него уйду, он всем расскажет, что случилось на Балатоне. Я не хочу прослыть нацистской подстилкой… – она положила руку на живот:
– Блау никогда не поверит, что это его ребенок. Он ровесник дяди, ему четвертый десяток идет. Он, очень, осторожен… – в Братиславе пан Конрад достал у спекулянтов немецкие средства. Солдаты вермахта снабжались пакетиками для визитов в публичные дома.
– Если я его попытаюсь обмануть, он меня выгонит… – поняла Циона, – вместе с передатчиком. Без меня он партизан он искать не собирается. У меня первый патруль документы проверит, поинтересуется чемоданом… – подышав, она стерла слезы с глаз:
– Меня расстреляют, на месте. И вообще, я никому не буду нужна, с отродьем нациста на руках. Как Блау в Братиславе сказал… – девушка стиснула зубы. Она, всхлипывая, пожаловалась на боль. Блау усмехнулся:
– Я хочу где-то стать первым, дорогая. Сюда нацист проложить дорожку не успел… – Циона, в сердцах, пробурчала себе под нос крепкое словечко, на идиш:
– Куда я пойду, одна, без денег? Документы он у меня заберет. Паспорт за его золото куплен. Да и где искать такого врача… – Циона старалась не думать о ребенке:
– У него, наверное, тоже глаза голубые будут. Как у Максимилиана… – вспоминать об убитом оберфюрере, она, тем более, не хотела:
– Надо что-то решать, третий месяц начался… – Циона выбросила окурок за окно. Размеренно забил колокол костела. В белесой дымке раннего утра девушка увидела монаха, в черной, рясе.
– Нищий какой-то… – монах, шаркая, шел к городской площади, – у него ноги босые… – ноги покрывал толстый слой грязи. Монах высоко поднимал вверх простое, деревянное, распятие. До Ционы донесся странно знакомый голос:
– Ave María, gratia plena, Dominus tecum… – распевая гимн, монах откинул с головы грубый капюшон. Он шлепнулся на колени, в лужу, на брусчатке улицы, перед фигуркой девы Марии, в нише на углу. Нечесаная грива рыжих, спутанных волос, падала на мощные плечи. Он зарос бородой
