кто лежал в так называемом госпитале, отправили в печи, с документами из лагерных архивов. Оставались те, кого после экспериментов послали обратно в бараки, неизлечимые инвалиды. Многие женщины и дети едва могли стоять на ногах. Детский барак заключенные тоже навестили. В неразберихе, никто не стал обращать на такое внимания:
– Он не пошел… – длинные, тощие пальцы немного тряслись, – он говорил, что не любит детей. От них одна морока, как он выражался… – тушенка и сухари закончились вчера. Из лагеря, в первые два дня, выпускали всех, не спрашивая, куда направляются люди:
– Собирайся, – велели ему, – нечего здесь сидеть. Не сегодня-завтра появится НКВД… – в лагере было много русских заключенных, они пускали в ход свои словечки, – и тогда будет не сбежать… – поковыряв щепочкой в зубах, он повторил:
– Собирайся, Шмата… – так его назвали еще в зондеркоманде. Никто не знал его настоящего имени, никто не интересовался шрамами на его руках. Каждый, кто работал в помещении, рядом с газовыми камерами, загоняя туда толпы евреев, мог предъявить собственные шрамы. Русские надзиратели, выбирали себе женщин из очереди. Им тоже разрешали, раз в неделю, увести кого-нибудь в пустующую комнату с нарами. Над ним шутили:
– Шмата хочет доказать, что он мужчина. Только каждую ночь мы слышим обратное… – в зондеркоманде собрались уголовники, до войны, сидевшие в закрытых лечебницах для душевнобольных. Больше сюда, по собственной воле никто не шел:
– И я бы не пошел… – живот сводило резкой, голодной болью, – меня отправили, все было против моей воли. Мне не дали выбора, немцы меня заставили на них работать. И в Амстердаме, и потом… – он не беспокоился, что встретит знакомых. Старые обитатели детского барака, при медицинской части, давно сгорели в печах. Его бывшие коллеги по лагерному госпиталю были мертвы:
– Если они выжили, то тоже не хотят, чтобы их узнали… – он облизал пересохшие губы. В банке от тушенки, над костром, они кипятили воду, растапливая снег:
– Может быть, он не вернется… – промелькнуло в голове, – он сказал, что добудет еды, в деревне, и придет. Убьет кого-нибудь. Он хвалился, что убивал, до войны… – работники зондеркоманды жили в хороших условиях. Барак отапливали, у них даже был душ и выложенный кафелем туалет. Их кормили по норме русских надзирателей, но держали отдельно от остального лагеря. Все понимали, что стоит им ступить в обыкновенный барак, как через пять минут от них и следа не останется:
– Если бы заключенные поняли, кто мы такие, нас бы на куски разорвали, голыми руками… – он задрожал, – но нас никто не видел, никогда. То есть видели, но мертвые не говорят. Списки немцы уничтожили, сожгли… – капо в зондеркоманде сразу определил его на ближнюю к туалету койку. Уголовник, он разбирался в людях. Его назвали Шматой:
– Тряпка, на идиш, а поляки так проституток
