с украинской границы, тамошние националисты не собирались складывать оружие. Кое-кто из поляков и словаков, в отряде, хотел податься в украинские силы сопротивления.
Ночью Авраам прислушивался к храпу людей, из-за трофейной плащ-палатки, отделявший их с Эстер угол пещеры. У потрескивающего костра, в большом зале, сидели дежурные. Партизаны спали вповалку, в полушубках и шинелях, на самодельных нарах. Евреи, потерявшие семьи в лагерях и гетто, быстро находили себе пары. В пещере устроили несколько семейных уголков:
– Но хупы ни у кого не было… – отчего-то подумал Авраам, – хотя, в общем, для хупы и раввин не требуется. Все до Израиля ждут, а мы не стали… – ктубу Эстер зашила в подкладку шинели. Устроив голову на теплом плече жены, Авраам затягивался трофейной, русской папиросой:
– Раввины разрешили ставить хупу женщинам, мужья которых попали в лагеря. Но люди выживают, даже в Аушвице и Треблинке. Я сам таких евреев встречал. Если он… – Авраам не хотел называть его по имени, – если он спасся, если попадет в Израиль, после войны, он может пойти в раввинский суд… – он покосился на спокойное лицо жены. Трепетал огонек свечи, Эстер дремала, прижавшись к нему, под крестьянским одеялом, толстой, колючей шерсти. Подушка, которую жена носила под одеждой, валялась на лавке. Командира все поздравляли:
– Очень хорошо, дело к победе над немцами идет. Сейчас всем надо детей рожать… – никто не продолжал дальше, никто не упоминал о детях и взрослых, отравленных газом и сожженных в крематориях:
– И продолжать не надо… – мрачно сказал себе Авраам, – все понимают, что от евреев Европы никого не осталось. Десять миллионов здесь жило, до войны. А сколько сейчас? Разрозненные остатки, как в Танахе сказано. Полмиллиона, или даже меньше… – о Ционе в отряде никто не знал. Пан Конрад, навещая ее, делал вид, что отправляется в разведку. Для всех Циона вернулась на юг, в Венгрию. Эстер объяснила, что ее племянница будет работать в подполье:
– Вот и все, и больше говорить о ней не стоит… – шепнула она Аврааму. Циону поселили в безопасном доме, в горной деревне, в тридцати километрах от пещеры. Старуха, сестра местного ксендза, до смерти брата вела его хозяйство. Женщина была почти слепой, и о состоянии Ционы не догадывалась. Блау приходил к ней, как муж.
– Муж… – перегнувшись через Эстер, Авраам потушил папиросу в пепельнице, из стреляной гильзы, – Кардозо ей тоже муж, по закону… – если бы Кардозо явился в раввинский суд, Авраама и Эстер обязали бы развестись:
– Они объявят малышку мамзером, незаконнорожденной… – Авраам поежился, – нельзя дитя обрекать на такую судьбу… – Эстер считала, что у них родится дочка. Они привыкли относиться к будущему ребенку, как к своему. Циона о нем упоминать избегала, а Блау называл малыша оно:
– У Конрада даже лицо меняется, когда он о ребенке слышит… – вспомнил Авраам, – он не может
