он забыл имена сыновей, – и девочке. Как ее звали, девочку? Не помню. Она была на меня похожа, а близнецы нет. Но все равно, они мои дети. Пусть отдаст мне их, волчица, пусть сдохнет… – он застучал зубами. Вода в банке закипела. На руках у него были грязные, с отрезанными пальцами, шерстяные перчатки. Он схватил банку, шипя, обжигаясь. Горячая жесть коснулась губ, вода, отдаленно, пахла мясом:
– Даже крыс вокруг нет, зима… – он пил кипяток, чувствуя, как исчезает боль в животе:
– Но все равно, мы со вчерашнего дня не ели. Он мне дал вылизать банку от тушенки, дал сухарей… – он шумно хлебал воду, и не услышал звука автомобильного мотора, на большой дороге.
Черная, низкая, закрытая машина остановилась на обочине. Товарищ Яша, с заднего сиденья, кивнул:
– Все правильно, Наум. Все, как поляк описал… – поляка пока отвели в наскоро оборудованные камеры, в подвале бывшей школы. В сером свете февральского полдня Эйтингон хорошо видел стены амбара. Кто-то разжег внутри костер:
– Если там действительно Кардозо… – он проверил пистолет, в кармане пальто, – то его, так сказать покровителя, мы расстреляем… – Эйтингон похвалил себя за то, что допрашивал уголовника один, без товарища Яши:
– Яше я доверяю, но мало ли что. Не стоит ему слышать, как польский сумасшедший бандит называет профессора Кардозо… – по описанию уголовника его приятель, Шмата, как раз и был Давидом Кардозо:
– И даже если это не так, от поляка мы все равно избавимся. Он не знает, с кем имеет дело, и не надо чтобы знал. Понятно, что у них за отношения, если можно так сказать… – Яша, было, подался вперед. Наум Исаакович покачал головой:
– Я сам. Он не опасен. Он истощен, может быть, болен… – уголовник, посмеиваясь, утверждал, что просто сидел в лагерном бараке, с такими же преступниками, как он сам. Эйтингон в правдивости рассказа сильно сомневался:
– Ладно, разберемся. Сначала надо Кардозо в Москву доставить… – он тихо пошел по тропинке. Приоткрытая дверь амбара моталась под ветром, он заметил над костром сгорбленную спину:
– Бедняга. Ничего, он оправится, мы его приведем в порядок… – человек, в засаленной, рваной куртке, с наголо бритой головой, склонился над огнем. Эйтингон коснулся его плеча. Он вскинулся, уронив банку на обледеневший пол, закрываясь руками:
– Не бейте… – всхлипнул он, на ломаном польском языке, – проше пана, не бейте… – Наум Исаакович, превозмогая брезгливость, отвел его руку. Он посмотрел в истощенное лицо, заросшее темной, с проседью, щетиной. Голубые глаза запали, взгляд Кардозо бегал из стороны в сторону.
– Не бойтесь, – ласково сказал Наум Исаакович, по-английски, – меня зовут мистер Нахум. Я пришел вам помочь.
Грязные, грубые крестьянские сапоги, прошагав по обледенелому полу, остановились у черного кострища. В амбаре было сумрачно, с улицы задувал резкий, холодный ветер.
