глаза, на промокший от крови шарф, выше левого колена:
– И любовью, – едва ни сказал он.
Оберштурмбанфюрер высунулся из-за шторки:
– Завтрак готов, ваша светлость… – Максимилиан кивнул на овальный стол:
– Накрывайте. Поздний завтрак, бранч, как говорят союзники… – на борту самолета была венгерская салями, и несколько ящиков токайского вина. Максимилиан щелкнул застежками портфеля: «Я сейчас». Доставая конверт, он решил:
– Заберу кольцо из сейфа, на Принц-Альбрехтштрассе. Петр Арсеньевич по дороге в Буду икону поставил, на приборную доску. Даже, кажется, молился. Он с Мадонной не расстается, и алмаз пусть при мне будет. Мне так спокойнее… – бригадефюрер понимал, что делает это в надежде найти Цецилию:
– В конце концов… – он повертел конверт, – Берлин бомбят, несмотря на усилия Люфтваффе. На вилле ничего ценного не осталось, не жалко, но министерский квартал тоже могут атаковать… – он поднялся, взяв ключи от закрытого отсека. Среди ящиков с золотом, установили носилки.
В Буде все сделали быстро. Пулю Максимилиана доставать не стали, только остановив кровотечение:
– В Берлине нас ждет санитарная машина. Поеду с ним в госпиталь СС, прослежу за операций. Пусть оправляется, по соседству с Отто, под надежной охраной… – мальчишке сделали успокаивающий укол, но, по расчетам Макса, он должен был очнуться. Открывая замок, бригадефюрер вспомнил 1103:
– Мы ее так в рейх вывозили, привязанной к койке. Она пришла в себя, потребовала увидеть Майорану. И увидела… – Макс усмехнулся. Он с нетерпением ждал встречи со своей драгоценностью:
– Я у нее был первым, женщинам такое важно. Петр Арсеньевич сыграет роль своего брата, а дальше дело за мной. Это работа, к Цецилии такое отношения не имеет… – горела одна, тусклая, красная лампочка. Наклонившись над бледным лицом, Максимилиан похлопал по заросшим белокурой щетиной щекам:
– Он молодой человек, тридцать три года. Ровесник Отто. Я позабочусь о том, чтобы он долго прожил, на будущем посту… – месье Маляр едва слышно застонал. У Мишеля сильно болела голова:
– У музея был фон Рабе. Я оказался прав, прав… Кажется, он выстрелил, я побежал… Еще кто-то стрелял, я слышал взрывы… – Мишель постарался открыть глаза. Перед ним была фотография Лауры, такой, какой он ее помнил, в Лионе. Запахло сандалом, на пальце блеснул серебряный перстень, с мертвой головой. Мишель потянулся вверх, колено заныло:
– Поменьше движений, – посоветовал знакомый голос, – вас перевязали, но если откроется кровотечение, вы можете умереть. Мы всего в часе от Берлина, бежать вам некуда… – он устроился на ящике с печатями СС, закинув ногу на ногу. От белоснежной, накрахмаленной рубашки, веяло свежестью, он распустил узел форменного галстука. На булавке, у свастики, раскидывал крылья прусский орел.
– Я очень рад вас видеть,
