некоторое времени сидела рядом и смотрела на внука, а потом погасила свет.
Теряеву привиделось: задумчивый клин перелётных зайцев, хлопая ушами, летел в небе. \Мультипликация\.
И был день, когда бабушка, Витя и Теряев отправились в аэропорт «Шереметьево-2».
Суровый Сосед с первого этажа видел из своего окна, как Витя нёс теряевские чемоданы и укладывал их в свой фургончик.
– Только не гони, Витенька, – попросила бабушка, усаживаясь рядом с Витей.
– O’кей, – пообещал Витя.
– И куда же мы едем? – поинтересовался Суровый Сосед.
– Да так, – небрежно ответил Витя. – В Африку.
– Так всегда… – начал было Суровый Сосед, но замолчал.
Витя дал газ, и фургончик рванулся, полетел, оставляя позади онемевшего Соседа, отчий дом и бульвары, памятники, аптеки, скверы, гастрономы и мосты.
– Эх, с ветерком! – вскричала бабушка, когда фургончик вылетел за пределы Москвы.
Теряев сидел притихший.
Был аэродром. Гул самолетов, чемоданы, делегации и цветы, сувенирные киоски, лёгкие, голубые стюардессы, яркие проспекты на столиках, негры и японцы, ожидание, объявления отлётов и прилётов на разных языках.
Был таможенный досмотр.
Мужчина и женщина в форме Аэрофлота с решимостью и знанием хирургов потрошили на длинном столе теряевские чемоданы.
Бабушка и Витя волновались за перегородкой, точно они отправляли за рубеж не близкого человека, а партию наркотиков.
Невозмутимый Теряев поднялся по резиновой дорожке под арку контроля. Зазвенело так, что все оставили свои дела и стали смотреть на Теряева.
– Мальчик, – сказала женщина, – у тебя в карманах что-нибудь металлическое есть?
Теряев вышел из-под арки, вынул из куртки и положил на стол фонарик. Вернулся под арку: снова пронзительно зазвенело.
– А ну, выкладывай всё, что есть, – приказал мужчина.
Теряев выложил на длинный стол: компас, зажигалку, рыболовные крючки, магнит, перочинный нож, топор и лупу.
Люди за перегородкой смеялись. Даже таможенники, и те заулыбались.
Когда Теряев, покончив с земными делами, пристегнутый ремнём, с конфеткой во рту, оказался в небе и увидел сверху столицу нашей родины, изгибы её рек, торты высотных зданий, кудрявые лесопарки, он воспринял это как должное. Но само по себе прощание было грустно, и Теряев пробормортал:
– Ладушки, ладушки,
Где были? У бабушки.
Что ели? Кашку.
Что пили? Бражку.
Кашка сладенька,
Бражка пьяненька.
Шу! Полетели…
И был белый город, ослепительный от солнца. Белые дома, белые улицы, столбы пальм с венчиками пыльных листьев в синем, невыносимо чистом небе, люди с угольными лицами и красными ртами, завёрнутые в белые ткани, полицейские в белом на перекрёстках…
Теряев лежал в ванне, в ванной комнате бело-розового кафеля, огромной
