привёз ей шампунь и передник из Хельсинки. На шампуне танцевала фрёкен Снорк с ядовито-жёлтой чёлкой. Передник содержал всё муми-семейство на фоне кометы и красных листьев.
Лара, когда я ей это вручил, кое-как изобразила радость. Сказала «спасибо» и даже шампунем потом честно мылась до конца флакона. Но сувениров с муми-троллями попросила ей больше не дарить.
– Саш, ты только не дуйся, – сказала она, выждав пару дней. – Просто весь этот мерчандайз не имеет никакого отношения к тому, за что я люблю Туве. Мне от него – ну, как будто арбуз ела, а руки негде помыть. Липко как-то…
– Пааанятно, – сказал я.
Надулся, уселся в свой угол и не менее часа безмолвно читал фигню в интернете, оскорблённый в так называемых лучших чувствах. Но муми-троллей больше не дарил.
Вот такая, вкратце, предыстория. А рассказать я хочу про день рожденья муми-мамы, который устроил в наше последнее лето.
Что лето у нас последнее – чувствовали все. Кроме меня. Например, это чувствовала Мария Столбняк, Ларина подруга детства. Она меня подкараулила в конце июля после работы. В прямом смысле: приехала на промзону «Парнас» и сорок минут стояла у проходной, пока я не вышел. Я думал, так только в кино бывает, да и то крайне редко.
Маша Столбняк – замечательный человек. Даром что выросла с обкомовской бабушкой и филармонической мамой в отдельной квартире на Третьей линии. Одну половину недели она даёт уроки фортепьяно потомству людей, о которых трудно думать без классовой ненависти. Другую половину таскается по детдомам, бесплатно. Недавно, когда иностранное усыновление запрещали, она всю осень простояла в одиночных пикетах. В Москву специально ездила.
С Ларой Машу связывает страшная клятва в вечной дружбе, данная в кустах лагеря «Зеркальный». Им тогда было по двенадцать лет. Это, наверное, первый раз в истории человечества, когда такая клятва сработала.
– Саша, – сказала Маша на промзоне «Парнас» вместо приветствия. – Я хотела с тобой поговорить про вас с Ларой. Пожалуйста.
– Пожалуйста! – воскликнул я. Так невозмутимо, что правое веко задёргалось. – Поговори!
Мы доехали на развозке до Просвещения, сели в кафе в торговом центре, и Маша стала открывать мне глаза на вещи, которые совершенно не хотелось видеть. Она говорила чистую правду, я даже тогда это понимал, и поэтому каждое слово казалось вопиюще несправедливым. Я слушал и ёрзал на стуле от негодования. Хотелось встать и сказать сверху вниз ледяным тоном: воистину, Мария, я говно, но вам, как девушке интеллигентной, должно быть известно, что идеальных людей не бывает, каждый говно по-своему, и я решительно не понимаю, почему вы вздумали говорить правду именно мне, а не родителям ваших ученичков, которые пилят бюджетные миллионы или берут откаты в тридцать процентов, я не говорю уже про родителей ваших детдомовцев, которые поголовно живы и преспокойно спиваются дальше, и раз
