крупного деятеля славного советского насосостроения, и до потолка заставлена стеллажами его личного архива, который она стерегла, как Цербер. И когда отец завёл разговор об обмене – ты представляешь, что началось? И что ему, бедному, в итоге наговорили? Сначала собственная мать, а потом – собственная жена? Одна объявила, что он – предатель светлой отцовской памяти, идущий на поводу у провинциальной квартирной аферистки. А другая – что он полнейший нуль, не способный обеспечить семье нормальные бытовые условия…
– И к чему пришли в итоге?
– К маразму. Который с каждым годом, естественно, всё крепчал. Отец, чтобы нас не стеснять, перебрался жить к матери, на "Войковскую". Приезжал к нам только в выходные, привозил деньги с продуктами. Приедет, сумки поставит в коридоре, сядет на табуретку и молчит с виноватым видом. И мать молчит, чтоб ему побольнее сделать. И я молчу, потому что меня так мама подучила. И вот он посидит немного, меня в макушку поцелует, скажет: "Эх, маргаритки! Как же мне тяжко без вас!" и – в дверь, до следующих выходных… И в таком густейшем маразме, Алёша, мы прожили… ну, лет двенадцать где-то. Поскольку моя Маргарита Аркадьевна всё дожидалась, что свекровь наконец-то дрогнет и согласится квартирами обменяться, или хотя бы отца к себе пропишет, на перспективу. А Вера Борисовна, наоборот, надеялась, что в один прекрасный день мой папа образумится и поймёт, как права его родная мать, и ни о каких контактах с "аферисткой" и с "дочкой аферистки" даже слышать не желала…
– А "дочка аферистки" – это, естественно, ты?
– Ага.
– Круто.
– Дальше было круче, Алёша! Особенно когда моя мать отцу разводом пригрозила, если он вопрос с квартирой не решит. А как его решить? Отец всё делал, что мог. Ну, подал он заявление в профком, на улучшение условий. Ну, приняли у него это заявление. Но в профкомах-то тоже не дураки сидят, правда? Всё про всех знают, обо всём в курсе. Они его однажды вызвали – неофициально – и сказали: "Ты чего, Миша, дурью-то маешься? У нас половина сотрудников до сих пор в коммуналках теснятся, а ты себе двухкомнатную затребовал. Ты бы лучше с мамашей своей договорился по-хорошему…" Мне папа в последние годы – знаешь кого напоминал? Пьеро кукольного. У которого к рукам и ногам невидимые нитки привязаны и за каждую кто-то беспрерывно дёргает. То моя мать дёрнет, то его, то обе сразу. И я тоже дёргала, кстати! И тоже старалась – покрепче да побольней, так как искренне верила, что наша с мамой ежедневная теснотища – лишь от его нежелания всерьёз поговорить с бабушкой… И вот мы дёргали-дёргали, а он взял – и умер! Ты представляешь?! И выяснилось сразу, что все эти нитки, за которые мы так классно дёргали, были привязаны к доброму папиному сердцу. И он вышел однажды из нашего подъезда, помахал мне рукой на прощанье, сел в троллейбус и по пути на "Войковскую" – скончался. От инфаркта, Алёша! В свои несчастные тридцать восемь лет! А мои мамаша с бабкой на похоронах всем вокруг усиленно демонстрировали, как они друг друга в упор не видят…
