как говорила мама.
Отец числился еще и тюремным врачом, и хотя в тюрьме города сидели только уголовники, он жалел их и всегда говорил, что «все друг перед другом виноваты». Я как-то носила передачу в тюрьму. Отец уже в эти годы не вел переписку с «товарищами» и сжег все их письма, но, как многие, ругал царское правительство и ждал революции… О чем только он не мечтал! Ох, его мечты!..
«Напеки пирогов, сходи на самые окраины, туда, где живет беднота!» – говорил папа. Я пекла пироги и выискивала бедноту. Мать меня ужасно напугала этими лачугами, накричала на отца, и филантропия моя закончилась. Я сама искала какого-то подвига и стала думать, как бы помочь на войне. Отец нашел выход: дал работу. Набрав конвертов, бумаги, марок, я ходила в больницу и помогала раненым солдатам писать письма в деревню. Это отец воспитал во мне участие к людям, и я, как и он, считала, что аскетизм – это эгоизм. Раз в неделю отец вел бесплатный прием бедноты. Вот и были у меня с Лизой разговоры, чем и как спасти свою душу.
Душеспасение Натальи Дмитриевны и Лизы шло быстрыми темпами. Слухи шли, что они приступают к Святому Причастию чуть ли не ежедневно. Это производило сенсацию в городе не только среди купцов и интеллигенции, но и среди духовенства. А в городе было двадцать пять церквей и три монастыря – можно было ходить скрыто. И опять слухи, пересуды: «Это ересь! Это не по-православному! Наталья Дмитриевна смущает учениц, улавливая их в религиозные сети».
Наталью Дмитриевну и сочли бы сектанткой, если бы не знали, что местный архиерей, владыка Иосиф (Петровых), благоволит к ней. «Владыка приехал!» – восторженно шептала мне Лиза. Звонили колокола. Владыка совершал богослужение с пышностью и торжественностью. К Святой Чаше подходили только Наталья Дмитриевна и Лиза. А когда Владыка с луж и л для себя, то Лиза читала и пела за псаломщика, а Наталья Дмитриевна подходила одна. И за стол Владыка их приглашал. Но ведь таких, как Наталья Дмитриевна, в городе и не было. Меня мучила детская зависть, но я не хотела слепо следовать Наталье Дмитриевне, как Лиза, и не хотела отказываться от светских удовольствий – к радости отца, боявшегося «ереси» Натальи Дмитриевны.
Зоя Пестова. 1916 год
В пятнадцать лет я была бледная, худая девочка. Почему-то я не любила есть и ела мало, никакие сладости меня не интересовали, но красиво одеваться я любила. Мне очень шло сине-голубое платье. «Девочка-фиалочка», – назвал меня кто-то, и я уже заглядывалась на себя в зеркало. А Лиза сшила черное платье, готовясь идти в монастырь. Она уже и четки себе приготовила, и молитву Иисусову творила про себя – в шестнадцать-то лет!
Отец же поучал меня, что смысл жизни в «неустанном делании добра». За что он не любил мать? Почему при нас, детях, он говорил, что ждет не дождется, пока мы вырастем?
Как он мечтал о чем-то другом, тяготился семьей! Здоровье мое было слабое, и отец не раз со слезами на глазах уговаривал меня отдыхать, Гулять, есть. Я огорчала
