Николаевна, у вас в затылке хрустит?
Кивком указал на стул:
– Да вы присаживайтесь. Или не хрустит?
– Хрустит.
– Видите. У всех всё одинаково. Как люди похожи друг на друга. И чего, спрашивается, грызутся, ведь всё равно умрут и будут в одной и той же земле. А, нет, грызутся… Строят козни…
– Кто грызётся? Какие козни?
– Человечество. И мы с вами в том числе. Видите, и шеи наши с вами одинаково хрустят. Сама смерть напоминает на каждом шагу о своём приближении. Подкрадывается… А мы безмятежны, всё хи-хи. А она хрустит, а она крадётся… А потом – раз, и всё. И уже не голова, а арбуз прокисший, и не шумят сады, и не спеют ягоды. И уже ни-че-го. А мы и пикнуть не успеем. Ну, вот как наша Валентина. Был человек – сильный, крепкий, кошек кормил. Планы на будущее строил. И даже в шее, поди, ещё и хрустеть не начинало. Да вы присаживайтесь, говорю.
Он покосился на её липнущее к ногам короткое наэлектризованное платье, глубокое декольте, открывавшее морщинистую кожу. В присутствии этой стареющей дамы ему обычно хотелось сказать резкость по поводу её откровенных нарядов. Он вспомнил о сыне, о смерти Валентины и нехотя сказал:
– Коньячка? Кофе?
Она согласилась на коньяк, а после выпитого шумно раздувала ноздри.
– Товарищ Угрюмин, – сказала ласковым голосом.
У бухгалтерши с советских времён осталась партийная привычка называть всех товарищами.
– Вы, Инна Николаевна, не называли бы меня товарищем. У меня аллергия на советское. Не понимаю, куда смотрит уборщица? Пауки, мухи…
Он в раздражении ударил по мухе, зудящей в паутине над дверью.
Бухгалтерша его нервировала.
Она понимающе закивала и продолжила:
– Товарищ Угрюмин. Ой. Не товарищ. Извините. Я вот почему пришла. Рассказываю. Если бы она не умерла, я бы, поверьте, самостоятельно, с глазу на глаз, постаралась лично с ней обмозговать. Вы не подумайте, что я использую. Это вынужденно. Фарс мажор.
– Фарс или форс, вот в чём вопрос, – сказал Угрюмин, заглянул в окно, засмотрелся на волнуемое дождём низкое чёрное небо, оно ему напомнило морской шторм.
Всплыли воспоминания, как они всей семьёй прятались от бури в палатке на берегу Азовского моря, пели хором детские песенки, и мальчишка-сын звонко хохотал. А когда дождь утих, а прояснившееся небо ещё сыпало последними крохами, все побежали купаться. И его Зоя, молодая, очень красивая, белозубая, загорелая, плескала на него водой и смеялась, и они смотрели друг другу в глаза и любили друг друга. И он, жизнерадостный, не думающий тогда о смысле жизни, был счастлив. И все были счастливы. А спустя три дня он случайно изменил жене. С той симпатичной полуголой туристкой, чья палатка стояла недалеко от них. Это произошло как-то само собой. Пока её муж отдыхал после обеда, она, так и не накинув на себя платья, в купальнике и в крыластой соломенной шляпе, ушла в село
