приедет, заберет нас и запрет в госпитале. Нас в Аушвице к нему на опыты привели, как крыс, или собак… – к горлу Шмуэля, опять, подступила тошнота. Он двинул палец дальше: «Надолго?».
– Навсегда… – Шмуэль следил за пальцем брата, – и будет отрезать от нас куски, как Тупица рассказывал… – мальчик затрясся, кашляя, сдерживая рвоту. Иосиф обнял его:
– Поэтому надо молчать… – старший брат выписывал буквы, – до конца наших дней. Иначе нас отдадут ему, он наш отец… – он до боли сжал руку Шмуэля: «Помни, не забывай». Брат закивал, не вытирая слез с лица.
Бреслау
В середине на удивление целой, крепкой двери, темного дуба, немного криво, прибили табличку Pension Dwor Polski. Над разрушенными крышами Бреслау, над развалинами кафедрального собора, и грудой красного кирпича, остатками колокольни церкви Святой Елизаветы, играл поздний закат. Небо окрасилось светло-зеленым, горели слабые звезды. Рядом поблескивал едва заметный серпик молодой луны.
В летней ночи, во дворе, вымощенном булыжником, сверкали черные крылья довоенного форда. Номера на машине оказались бельгийскими, но постояльцы, приехавшие ближе к вечеру в пансион, рассчитались с хозяином новыми, американскими долларами. Бумажки еще хрустели. По распоряжению военного коменданта города, всех прибывших в Бреслау граждан обязывали предъявлять документы, при заселении в гостиницу или пансион.
Заведения в городе можно было пересчитать по пальцам одной руки. В руинах едва удавалось отыскать не разрушенное здание, но «Польский Двор» стоял в квартале средневековых домов. Власовцы не обороняли улицу от русских, переместившись ближе к реке Одер. Трехэтажный особняк, как и другие, по соседству, не пострадал.
Над стойкой висел польский флаг, название гостиницы подозрений не вызывало, но хозяин говорил с заметным акцентом, а над входом отчетливо виднелся след сорванной вывески. Водопровод в городе пока не восстановили. Извинившись перед постояльцами, владелец пообещал лично сходить к колодцу.
За дверью маленькой умывальной гремел жестяной таз. Монах покуривал, устроившись на подоконнике. Снятое пенсне лежало стеклами вверх. Он, устало, поморгал:
– Всего за день мы сюда от Берлина добрались. Роза думает, что мы на трассе, в Ле-Мане… – Эмиль улыбнулся, – но дороги здесь хуже бельгийских. Колдобина на колдобине. Только месяц назад вермахт на запад ушел… – стрелка спидометра, рядом с уверенными руками жены, на руле, колебалась возле отметки «100». В алом лаке, на ногтях, отражалось яркое, полуденное солнце. Она приподняла шелковую юбку, ноги легко жали на педали, в машине пахло сладкими пряностями. Эмиль погладил белое колено:
– Сворачивай в лесок, справа… – доска, прибитая к сосне, на трех языках сообщала, что мин поблизости нет. Ни польского, ни русского языка Монах не знал, но по-немецки, говорил отлично. Оказавшись в бывшем рейхе, Роза тоже перешла на родную речь. Лукаво улыбаясь, жена подняла бровь:
– Зачем?
