от которой посасывало под ложечкой. Однако любопытство и подсознательная страсть к приключениям, в конце концов, победили, и я сделал шаг с тротуара.
Внутри всё было так, как несколько месяцев назад: те же лица, то же пиво, та же небольшая очередь к стойке.
Когда же я, наконец-то, взяв пива и сосисок, сел за любимый столик, где прежде не раз сиживали с Охромовым в весёлой кампании, неизъяснимая тоска вдруг нахлынула на моё сердце, будто внезапная волна, окатившая давно уже высохший галечник во время полного штиля.
Вся жизнь моя, какой она стала, вдруг показалась бессмысленной, пустой и никчёмной. В горле застрял ком взрыда, подкатившийся вдруг откуда-то снизу, и моя вилка ещё долго и бесцельно ковыряла нетронутые сосиски.
Постепенно тоска сменилась иллюзией ожидания, и я подумал, что было бы очень хорошо, прямо здорово, если бы кто-нибудь из знакомых, пусть даже Охромов или тот странный старик, которого встретил здесь однажды, в тот роковой вечер, сейчас появились передо мной: было бы не так одиноко.
Сидеть так сначала было томительно и сладко, однако позже на душе снова сделалось пусто, холодно и скучно.
Я понимал всё сильнее, что обманываю себя: никто не придёт, ждать мне здесь некого, что я сейчас совсем один на всём белом свете и никому не нужен. И если случиться мне сегодня сдохнуть где-нибудь в подворотне, то некому будет даже всплакнуть обо мне: вся моя жизнь – одни потери. Люди, что встречаются на моём пути, уходят как тени, и задержать кого-нибудь из них выше моих сил. А потому весь мир теряет очертания, и без того иллюзорные и зыбкие, как мираж. И кажется, что почва реальности вот-вот уплывёт из-под моих ног, будто я и не стою на ней вовсе, а парю в пустоте, не имея никакого веса, и вдруг откроется картина совсем другого, более страшного, но столь же реального бытия. Сосуд, что, словно сакральную воду, содержит внутри себя мою жизнь, вдруг разобьётся, и она выльется в какие-то другие, неведомые мне миры и пространства, и это будет страшно…
Кто-то тронул меня за плечо. Я обернулся и увидел тётку, что с незапамятных времён собирала в заведении посуду и вытирала столы, отираясь между подвыпивших и наглых мужиков и став такой же грубой и неотёсанной:
– Эй, ну ты, – она смачно выматерилась, будто схаркнула, – ночевать здесь собрался, что ли?
Я не понял сперва, о чём это она говорит, но обернувшись вокруг, увидел, что в баре уже никого нет. Столики были пусты и чисто вытерты, и лишь на моём стояла тарелка с нетронутыми сосисками, расковырянными вилкой, и кружка пива.
Не успел я и глазом моргнуть, как тётка, словно смахнула, убрала со стола всё это и, не дав мне и слова сказать, заключила:
– Вшивайся давай, а то ща тряпкой огрею.
Я вышел и тут же, едва щелкнула за моей спиной задвижка на двери бара, почувствовал острый приступ голода и пожалел, что так и не успел перекусить.
На улице уже стемнело, домах среди черноты вечера жёлтыми отсветами горели окна, кое-где на уличных фонарях зажигались,
