что-то произошло – и относительное благоденствие закончилось.
Вот письмо – без конверта, без начала и конца. Видно было, что его многократно читали и перечитывали, долго носили в кармане… Отец, несомненно, очень дорожил этим письмом и не расставался с ним. Листок так истерся, что чуть не рассыпался в руках, когда Геннадий осторожно развернул его. Почерк летящий, чуть угловатый, изящный, несомненно, женский. Ему даже показалось, что от пожелтевшего листка пахнет какими-то духами, легкими и нежными… Буквы местами расплылись, так что полностью прочитать текст этого послания было уже невозможно. Геннадий смог разобрать лишь несколько обрывочных фраз: «Твои нелепые убеждения», «не понимаю, как ты можешь отказываться», «возможность освободиться досрочно», «не знаешь, насколько мне тяжело…» И внизу приписка, словно крик души: «Прости, но я больше не могу!».
Геннадий почему-то вдруг смутился, словно неожиданно сам себя застукал за каким-то недостойным занятием. Хотя читать чужие письма действительно нехорошо… Даже если адресата уже нет в живых. Он осторожно сложил письмо и положил обратно в папку. Негоже тревожить чужие тайны. Столько лет лежало – и пускай дальше лежит.
Его внимание привлекла толстая тетрадь в коленкоровом переплете. Сперва Геннадий подумал, что это дневник, но нет – страницы сплошь испещрены формулами. Отец был верен себе во всем – почерк аккуратный, цифры выписаны ровными столбцами, и даже даты проставлены на каждой странице… Судя по этим датам, тогда отец был еще в лагере! Все-таки надо быть большим фанатиком своего дела, чтобы вечером в бараке при свете тусклой лампочки искать доказательство теоремы Ферма. Хотя, если вдуматься – может, это и спасло его? Позволило остаться самим собой, не отчаяться, не озлобиться, не потерять человеческий облик?
Да, эта ночь была особенной… Оторвавшись от бумаг, Геннадий долго смотрел на серебристый диск полной луны в темном небе. На миг ему показалось, что он увидел на лунной поверхности силуэты отца и матери, как они идут прочь, взявшись за руки, оживленно о чем-то разговаривая, будто радуясь что теперь наконец-то будут вместе – навсегда.
Через два дня он уехал, увозя с собой толстую папку с ботиночными тесемками. Что делать с отцовским архивом, Геннадий не знал, но чувствовал себя обязанным сберечь то, что завещано. Пусть не деньги, не золото, не дома или имения, но разве память – это так уж мало?
Геннадий тогда хотел было даже написать запрос в архив и добиться для отца реабилитации, но потом как-то закрутился и забыл. И папку, которая казалась ему немым укором, убрал подальше на антресоли. Наверное, она и сейчас лежит там, в пыли и забвении… Если только Галина не выбросила, делая очередную генеральную уборку. Такая хозяйственная – прямо спасу нет!
Геннадий лежал, глядя на постепенно светлеющее небо, и думал о том, как мало, в сущности, знал о своем
