хозяев, постоянно тратиться – и в силах, и в средствах. Хотя по отношению к гласности такая одомашенная заботливость и является гарантией, но правового аспекта здесь нет: товар, если он – фикция, может обойтись и без неё, – поскольку, не реализуясь на потребительском уровне, он не может с чем-нибудь уравниваться по стоимости…
В таком случае – как же бы им «пользоваться»? – Вряд ли существует ясный ответ. Неудача с наименованием фонда гласности предосудительна не самим фактом, а спекулятивным подходом, когда одно с лёгкостью засчитывают за другое, схожее лишь в отсутствии конкретики и в неотчётливости, но разнящееся по существу. Спекуляций пока немало, они даже, можно сказать, преобладают. Вот ещё пример. Заместитель министра печати и информации Мордовии Столяров разрабатывал тему следующим образом:
…для нас, современников, особенно для журналистов, наступила всего лишь гласность, а не свобода слова.23
Здесь обе очаровательные дамы подразумеваются как бы «приставленными» к закону и как бы уравненными в их должном услужении на благо кому-то. Вроде бы резонно. Нельзя ни одною пренебречь как очень важными субстанциями правосознания: без них на современном этапе не могло бы «состояться» то «наличное» правовое пространство, которое мы имеем.
Но как же тогда понимать утверждение, что свобода слова ещё не наступила (будто её и нет)? Содержанием права, то есть показателем «размещения» слова в правовом пространстве, является примыкающий термин «свобода». Именно благодаря ему слово не остаётся нейтральным по отношению к пространству права, как это происходит с табуреткой, ложкой или подоконником. Да и гарантирование свободы слова в конституции, – разве такое действие не должно обязательно расцениваться как утверждение правового24?
Отрицанием «наличия» свободы слова затушёвано сожаление прагматика об её отсутствии в виде фактической выражаемости слова – в его начертании, в звуке и проч. – Тем самым из правового процесс переводится в чисто физический. Где слово может быть «полновесным», «громким», «отчётливым», «еле слышным» и т. д. Надо полагать, вовсе не в этом, уже совершенно другом смысле отрезано, будто свобода слова ещё не наступила. Но даже такой суетливой оговоркой исправить отрезанное было бы уже нельзя: свобода слова в её правовой семантике остаётся непонятой25 и «употреблённой» не по назначению.
Также надо признать слишком запутанным и сказанное чиновником о гласности. – Она, получается, есть, и на этом вроде как можно поставить точку. Но что означает – «наступила»? В каком «наряде» и где? Можно ли, ориентируясь на её «приставление» к закону, внятно говорить хоть о каком-то правовом результате, если сам предмет манипуляции ничего собою как явление публичного права не представляет, а из пределов права естественного по направлению к закону он передвинут совершенно произвольно? И почему – «особенно для журналистов»? – Кажется, тут уместно будет заметить,
Интервью газете «Московский комсомолец» в Саранске», номер от 9 авг. 2001 г.
«Хотя бы» в самом факте утверждения, о чём уже говорилось в главе первой [«Свобода слова»].
Также не проглядывает здесь и ещё более важного смысла в этом понятии, – который может быть выявлен только путём «раскладки» («инвентаризации») входящих в него обоих слов по «контурам» (содержанию) сущего – отдельно каждого и «слитно», в их взаимодействиях и воздействиях друг на друга. – Об этом см. в главе девятой [«Массовая информация» как форма товара»] и в части II, § 3 настоящей работы.
