ты знаешь, – улыбнулась она.
– Все да не все. Например, читал я послания архиепископа Геннадия…
– Пса смердящего! – перебила в сердцах Феодосия:
– Он да Иосиф Волоцкий заклятые враги наши. Вез он по Новгороду людей на казнь, дак одел их в берестяные шлемы и написал на них «Се есть сатанино воинство», а потом велел шлемы сии на их головах и поджечь.
– Что Геннадий про вас пишет, знаю, а что вы сами говорите, не знаю, а узнать бы хотелось.
– Дак я могу и сейчас, – Феодосия осеклась, прерванная долгим поцелуем мужа.
– Не время для богословия, луна давно поднялась… – Федор протянул ей руку: «Пойдем».
– Далече?
Он подтолкнул ее вперед.
– Ежели муж говорит, пойдем, дак надо идти, а не вопросы задавать. Как в Новгороде мужья с женами живут, не разумею… – смешливо пробормотал Федор.
Пока они плыли на остров, в середине уединенного озера, Феодосия откинулась на корму лодки:
– Ночь сегодня какая, звезды падают, словно что их к земле тянет.
– Слыхал я, на севере на небе пазори играют. Видала ль ты их?
– Батюшка меня ребенком на Поморье возил. То вещь пречудесная, Федя, сполохи на небе разноцветные светятся, столбы света ходят, даже треск от них слышно.
– Не знала, что у тебя тут дом поставлен… – она прошла в низкую дверь.
Федор запалил свечу. Феодосия увидела широкое ложе, застеленное мехами, закопченный, сложенный из озерных валунов очаг:
– Охота хороша в лесах, да и рыбалка тоже… – Федор улыбался: «Срубил сторожку, вдруг придется на ночь остаться».
– Так бы и не уходила отсюда… – Феодосия вытянулась на медвежьей шкуре, Федор разжег очаг.
– Да и я бы тоже, – пошарив в темном углу, он вытащил бутыль мутного стекла: «На-ка, испей. Пока еще огонь разгорится, а ты промерзла вся, на воде-то.
Жидкость обожгла горло. Феодосия, закашлявшись, поперхнулась.
– Что сие, Федор?
– Хлебное вино. Отпей, у тебя руки какие, ровно лед… – Федор медленно провел губами по гладкой коже, от кончиков пальцев до запястья и выше, где на сгибе локтя билась нежная жилка.
– Я захмелею! – испугалась Феодосия.
– И хорошо… – усмехнулся муж:
– Я на тебе сколько женат, а во хмелю не видал. Охота посмотреть, а послушать и более того. Здесь тишь да безлюдье, не то что на Москве или в усадьбах. Стесняться некого.
От вина ли хлебного, от горевшего ли в очаге костра, Феодосию бросило в жар. Распустив косы, она расстегнула верхние пуговицы сарафана.
– Погоди, я сам… – Федор остановил ее.
– Говорил я, что люблю тебя более всего на свете? – он зарылся лицом в светлые волосы.
– Говорил… – Феодосия прикрыла глаза.
– Еще скажу и не устану повторять… – шепнул ей муж, – до самой
