с замечательной отделкой; и еще – серое, с отливом.
– Это полутраур, для праздника, – сказала Маша, – не правда ли, Анюта, прекрасное платье?
Но Анюта даже не взглянула на платья. Она вся в слезах вышла из комнаты. Маша с трудом уговорила ее вернуться и примерить их. Удивленная портниха спросила, о чем княжна так неутешно плачет.
– Ей грустно расставаться с нами, – сказала Маша, – она уезжает к родным, в Москву!
– В Москву! – воскликнула портниха. – Так о чем же вы это, ваше сиятельство, убиваетесь! Какой здесь город! Это деревня! Когда вы увидите Москву, вы и не вспомните о К**. Я в Москве жила много лет в ученье, у мадамы, у французенки, на Кузнецком Мосту. Извольте, княжна, повернуться, вот так, тут ушить надо, Марья Петровна! Какие магазины, какие площади, вечерами Кузнецкий-то Мост так и горит огнями! А что за Кремль! У соборов главы золотые, на солнце горят, а на царском дворце вся крыша золотая; и он один, дворец-то, будет, почитай, больше всего нашего К**. А театры! Я видела «Деву Дуная», я вам скажу, я чуть было с ума не спятила от восхищения.
Анюта слушала внимательно, хотя и не все понимала. Быть может, и в самом деле в Москве хорошо, и много есть в ней дивного и чу́дного, но… но… одна… одна она все это увидит!.. Они с ней не едут!..
И она опять ударилась в слезы.
Мальчики, видя ее неутешную печаль, задумали ее рассеять и предложили прогулку. Стоял теплый день, и они все поехали на лодке, причалили к другому берегу и пошли в бор, где показались рыжики, которые Анюта любила собирать и потом относить к маменьке и Дарье-няне, чтобы вместе с ними солить их. Но теперь Анюта не нашла ни одного рыжика и, не обнаружив сестер, ушедших в глубь бора, попросила Ваню проводить ее домой. Места были все те же, ее любимые, но расположение духа ее было иное, и все эти любимые места будто померкли, а привычные забавы утратили всю свою прелесть.
Широкая река бежала так же быстро, сверкая на солнце своими алмазными струями, и величественно стоял над ней голубовато-темный бор, и торжественно в пышной красоте заходило солнце, золотило облака и окрашивало край неба в пылающий пурпур. Прозрачный туман, белый, как серебро, подымался с зеленых заливных лугов, и сквозь него едва виднелись очертания прибрежных кустарников; и, как великаны, стояли сосны, особняком выделявшиеся из темного бора, но ни Анюта, ни Ваня, провожавший ее к лодке, не обратили внимания на эту знакомую, прекрасную, любимую ими картину, еще недавно вызывавшую такие восторги и восклицания. Они брели молча домой, не разговаривая между собой. Когда сели в лодку – услышали за собой крики детей:
– Подождите!.. Куда вы? И мы с вами…
И все дети прибежали к берегу, и все сели в лодку.
– Мы тебя хватились, – сказала Агаша, – и без тебя не хотим гулять.
– Да и какое это гулянье, – фыркнул Митя с негодованием, – это какое-то тоскливое скитание.
– Точно мы кого похоронили, – жалобно сказала Лида.
– Типун тебе на язык, – закричал на нее Ваня.
