дух немного ей знаком, / Она не видела Полтавского сраженья,/ И чужды ей наш снег и Бородинский гром», – предупреждал поэт Никитин британскую армию Раглана. Поэт Алферьев грозил эпистолярным кулаком молодцам Наполеона III: «Если дядюшка бесславно/ Из Руси вернулся вспять,/ Так племяннику подавно/ И в дали несдобровать».
Ура-патриоты, подбадриваемые правительственной прессой, били себя в грудь и кричали о том, что готовы прожить и вовсе без Европы, что в России всему найдется замена – и сукну, и железу, и красному бордоскому вину. Федор Глинка[156] тогда сочинил стихотворение «Кто кому нужнее», перечислив, между прочим, все то, что русские модники закупали в Англии и во Франции и от чего готовы были мужественно отказаться: «Не нужны сукна нам и вата/ И ваша байка не нужна:/ Сошьем мундир мы для солдата/ И из домашнего сукна./ Не нужны портера, араки:/ Мы дома пива наварим/ Да вас самих же после драки/ Опохмелиться пригласим./ И в высылке духов французских/ Не просим ваших мы услуг:/ Европа нюхала у русских/ Национальный крепкий дух». В том же стихотворении поэт предупреждал англо-французов о том, что, начав войну с Россией, они рискуют оказаться голодными и раздетыми: «Но вы подумали ли это:/ Хоть дивен ваш заморский край,/ Однако ж в будущее лето/ Каков там будет урожай?/ На грудах бархату и шелку/ Как станет на брюхе бурлить,/ Чтоб зубы не пришлось на полку/ Вам хоть на время положить!»
Обидные неудачи русской армии, заглушаемые ура-патриотическими статьями и памфлетами, не на шутку раззадорили светскую публику. Даже те, кто разделял точку зрения западников и видел корень всех проблем не в Европе, а в самой России, ощущали легкую неприязнь к французско-английской продукции. В конце 1854 года журналы писали, что фатоватая столичная публика решительно отказалась покупать текстиль у лионских и парижских негоциантов. Теперь, прежде чем решиться заказать очередной портновский шедевр, дамы изучали национальное происхождение мастера. Если он, к своему несчастью, оказывался чистокровным французом, англичанином и даже итальянцем, его имя вычеркивали из своих ежедневников. Дамы искали других мастеров – умелых, ловких, но, главное, русских. Возможно, сами того не понимая, они способствовали превращению отечественной моды в действенное орудие государственной пропаганды. Словно солдатским штыком, русские государственники и купцы боролись ею с иностранным присутствием на рынке и молодецки расчищали место для доморощенных ремесленников.
Русские портные, приободренные антиевропейской пропагандой, принимали модниц-патриоток с распростертыми объятьями и не скупились на комплименты, бесстыже завышая цены, ведь конкурентов теперь у них не было. Особенно преуспели тогда петербургские магазины Погребова, Меншуткиных, Рябкова и купцы, державшие лавки в Гостином дворе.
Франкофобия прибавила работы и русским модисткам. «Соревнование и практика оживили их и заставили совершенствоваться, – сообщалось в модном журнале. – Кто не помнит известную и первую в Петербурге модистку Соловьеву,
Глинка, Федор Николаевич (1786–1880) – русский поэт, публицист, прозаик, участник декабристских обществ.
