Владимир Мономах, руководивший объединённым войском, с самого начала стал впристаль приглядываться к Ольговичу. И хотя тому шёл одиннадцатый годок, отрок выглядел гораздо старше. В седле держался навыкло, не утомлялся от долгих переходов, был с виду строг и сдержан, хотя порою, когда нудили его к этому, неукоротен. Всё в нём напоминало отца его, Олега, той поры, когда отдал Святослав Мономаху своего оскрёбышка, скворца, в походное учение.
Как давно это было, а минуло – и глазом не успел повести.
Вот уже и шестьдесят четыре стукнуло Мономаху. А Олега Святославича и на свете нет. Рано убрался брат, до пятидесяти не дожил – сорока семи прибрал его Бог. Мономах не убивал Олега и не давал на то никому своей воли. Тут совесть его чиста. Но в глубине души, на самом её поду, даже исподу, гнело – ему в угоду отравили Олега. Знали, не угоден тот Мономаху. Нет им места ободвум на Руси. Не стало места с того самого времени, как решил батюшка Всеволод Ярославич забрать Ольгову отчину – Чернигов. Да и в отчине ли дело? Он его, этот самый Чернигов, отдал Олегу, как тот вернулся на Русь из тьмутороканского далека. Рознь в другом. Мыслил Олег совсем по-иному, нежели он, Мономах. Для Олега Русь – ладонь, раскрытая, готовая к рукопожатию, к труду мирному, всех к себе зовущая, на доброе здравствие всех принимающая…
Для Мономаха Русь – кулак. Все пять пальцев, друг к другу силой притиснутые, одной мышце подчиняемые. В таком кулаке не чепы78 пашенные держать, не косу, не цепа обмолотные – меч харалужный79, копьё боевое – всему миру на устрашение.
В этом разошлись они. Мешал Олег собирать Русь в кулак. Хотел мира во всём Мире и для всех. Получалось у него. Получалось, нечего греха таить, но того Мономах не хотел видеть. Замирился Олег со всеми, и не токмо с русскими князьями и дивиими половцами, но и с ордою половецкой, с ханами их.
Да и Русь, напившаяся чужой крови, а боле проливавшая свою в Мономашьем стремлении держать окольных соседей в вечном страхе, в тех отважных, порою вовсе непосильных походах в Степь, в северное запределье, в горы Угорские, на Дунай и в Ляхи, уже собранная им в кулак, – эта Русь вдруг потянулась, потекла как песок меж пальцев к тишайшему Олегу.
Захотелось ей не кулака Мономахова, но раскрытой Олеговой длани.
И он, Владимир, достигший великого княжения, могучий и мудрый, всесильный владыка, в тот, для себя торжественный, час осознал явно – нет ему праздника жизни на земле, пока жив Олег Святославич.
– Боже, убери врага моего, – истово молился тайнее тайного. – И я могу с ладонью-то не за подаянием, за миром пойти. Если хочешь, Господи. Не свою волю творил, зоря соседние племена, – Святополкову. Попутал меня, коварный, он. Ныне силой своею, разумом всем принесу Руси мир.
Услышал молитву не Господь: «Убери ворога моего…» – услышали молитву близняки княжие.
Но и после смерти Олега содрогнулся Мономах, узрев, как вся Русь, со всех её уделов, потянулась на похороны князя в Чернигов. Олег и мёртвый обретал отчий стол, навечно ложась в свою землю у Спасо-Преображенского храма.
– Забыть, забыть про нелюбовь свою.
Чепы – рукоятки сохи.
Меч харалужный – меч из стали особой, русской, закалки.
