Шпееру и таким, как он, псевдопрагматикам последний и решительный бой!
Евреи! Евреи! Ему все время говорят, что евреи тоже люди! Когда Геббельс думал о евреях, у него перехватывало дыхание и взгляд словно парализовывало от ненависти.
Он машинально ковылял по мягким, как сдобное тесто, коврам, пока наконец незаметно для себя не оказался в домашнем театре, сел в переднем ряду в кресло и тем же парализованным ненавистью взглядом уставился на невидимую в темноте сцену.
– Шайсе! Шайсе! Шайсе! – сам себе глухо крикнул он. – Кто спорит! Они такие же люди, как воры, насильники и сводники! Все они – тоже люди!
Ему вспомнилось, как Штрассер, многие годы – второй человек в партии после Гитлера, его, Йозефа, первый покровитель и наставник, под конец стал распускать слухи, что в жилах Геббельса течет еврейская кровь, и доказательство тому – его врожденное увечье, кривая нога и так далее. К тому времени Штрассер уже не мог питать к своему питомцу нежных чувств, проще говоря, они давно стали врагами, а если совсем коротко – Гитлер и Геббельс уже оплатили его преждевременные похороны, и он об этом хорошо знал!
Но при чем тут – Геббельс-еврей?! Ведь это форменная чушь! Кто бы в это поверил? И никто и не поверил!
Геббельс знал, что Эрих Кох как-то сравнил его с Талейраном. Тот тоже прихрамывал и одного за другим предавал своих сюзеренов. Это уже был прямой намек, что и Геббельс рано или поздно предаст своего фюрера.
Кажется, кто-то окрестил его Мефистофелем, дьяволом, который в немецкой мифологии был козлоногим. Сравнение с Мефистофелем Геббельсу даже льстило.
Но евреем его назвал только Штрассер, отлично знающий, что Геббельс никакой не еврей!
Но только сейчас, в темном зале своего домашнего театра, министра пропаганды и гауляйтера Берлина осенило! Бедный, уже обреченный на смерть, Штрассер назвал его евреем просто потому, что хотел смертельно оскорбить, а ничего более омерзительного, чем еврей, он себе даже представить не мог! Это было хуже козлоногого дьявола, хуже педераста и ассенизатора! О, у Штрассера были все основания так ненавидеть Геббельса!
Но и сами немцы вызывали у Геббельса крайне противоречивые чувства. От откровенного презрения, подхваченного им у своего первого идейного вдохновителя, некоего Флисгеса, его дружка по студенческой скамье, тяжелораненого ветерана войны, безумно храброго в бою и вполне заурядного во всем, кроме политики, до слепого восторга – от Достоевского.
Флисгес убеждал Геббельса, что немцы глупы, напрочь лишены здравого смысла и, по сути, мало чем отличаются от своих предков из Тевтобургского леса.
Достоевский же, напротив, называл их «великой, гордой и особой нацией». В каком смысле особой, Геббельс понял только, когда близко сошелся с Гитлером. Так вот: особой – в смысле предназначения. И все зависит от того, сумеют ли они исполнить возложенную на них судьбой миссию. Если сумеют, то прав был гениальный Достоевский. Если нет
