к нему, не то в безнадежной покорности судьбе.
Однако я спешился и, привязав свою животину к ближайшему дереву, первым делом поднял шляпу, намереваясь нахлобучить ее на голову владельцу, но тот либо счел свою голову непригодной для шляпы, либо шляпу непригодной – в ее нынешнем состоянии – для своей головы, так как, отшатнувшись, выхватил ее у меня из рук и с отвращением отбросил в сторону.
– Тебе и такая сгодится, – буркнул я.
В качестве следующей доброй услуги я решил поймать пони и подвести его к хозяину, что вскоре и сделал, ибо нрава зверюга был смирного и разве что чуть-чуть взбрыкнул и немного пококетничал, прежде чем мне удалось взять его под уздцы. Оставалось лишь усадить беднягу в седло.
– Ну, что, приятель… подлец этакий… собака… давай руку, помогу тебе сесть в седло.
Не тут-то было! Он с отвращением отвернулся. Я попытался подхватить его под руку. Он отпрянул, словно мое прикосновение могло его осквернить.
– Ах не изволите? Вот и прекрасно! Сидите тут хоть до второго пришествия, мне-то что? Но вы ведь не хотите умереть от потери крови? Ладно, рану я вам перевяжу.
– Оставьте меня в покое, прошу вас.
– Что ж, охотно. Катитесь вы к черту, раз вам так хочется, и скажите, что это я вас послал!
Но, прежде чем передать его на попечение судьбе, я накинул уздечку пони на колышек изгороди, а ему бросил свой носовой платок, так как его собственный насквозь пропитался кровью. Поймав платок, он из последних сил с омерзением швырнул его мне назад. Это было последней каплей. С негромкими, но сильными проклятиями я предоставил ему жить или умирать – как сможет, вполне удовлетворенный тем, что, попытавшись его спасти, исполнил свой долг, забыв при этом, как я согрешил, доведя его до такого состояния, и в какой оскорбительной форме предложил свои запоздалые услуги. Я с тоской готовился принять последствия, грозившие мне в том случае, если он надумает обвинить меня в попытке его убить, что представлялось мне не таким уж маловероятным: упорно отказываясь от моей помощи, он наверняка руководствовался теми или иными злобными мотивами.
Вскочив в седло, я напоследок оглянулся убедиться, что ему не стало хуже. Он стоял, держась за гриву пони, и пытался забраться в седло, но едва вставил ногу в стремя, как его, видимо, одолела слабость или дурнота. С минуту он постоял, уткнувшись головой в спину пони, затем предпринял вторую попытку, но и она оказалась тщетной, тогда он снова опустился на землю рядом с тем уступом, где я его оставил, и, откинув голову на влажный дерн, развалился на нем с таким видом, будто прилег отдохнуть дома на диване.
Конечно, мне следовало бы оказать ему помощь, невзирая на все его возражения: перевязать рану, которая по-прежнему кровоточила, и, проявив настойчивость, подсадить его в седло и для надежности проводить до дому. Помешало мне это осуществить не столько мое горькое негодование, сколько мысль о том, что
