видами на будущее, в окна барабанил дождь. Тем не менее, я собрался и вышел из дому, но не для того, чтобы посмотреть, как идут дела на ферме, хотя это послужило бы мне удобной отговоркой, а чтобы остудить мозги и, если получится, вернуть самообладание, дабы за завтраком не выслушивать от домашних неподобающие замечания. Если я вымокну, то, вкупе с мнимым перенапряжением от работы до завтрака, это будет удобным оправданием внезапной потери аппетита. А если простужусь, и чем сильнее, тем лучше, то это поможет объяснить дурное настроение и грусть-тоску, которым еще долго предстоит омрачать мое чело.
Глава XIII. Возвращение к обязанностям
– Гилберт, душа моя! Постарайся вести себя хоть чуточку поприветливее, – сказала матушка в одно прекрасное утро после очередного приступа моего дурного настроения. – Говоришь, ничего у тебя не случилось и горевать тебе не из-за чего, но где это видано, чтобы человек так изменился за считанные дни! Слова доброго от тебя не дождешься… Ни своих, ни чужих, ни ровню себе, ни слуг – никого не жалуешь. Хорошо бы, ты попытался это пресечь.
– Что пресечь?
– Как что? Эту твою странную раздражительность. Знал бы ты, как она тебя портит! Я уверена: лучшего характера, чем твой, данный тебе от рождения, и быть не может, если не идти ему наперекор, иначе нет тебе оправдания.
Пока она меня поучала, я взял книгу и, раскрыв ее на столе перед собой, сделал вид, что увлечен чтением, ибо не был склонен ни оправдываться, ни признавать свои ошибки, да и вообще говорить на эти темы. Однако моя достославная родительница продолжала меня отчитывать, а потом вдруг, сменив гнев на милость, принялась гладить меня по голове. Я совсем было почувствовал себя примерным мальчиком, но мой негодник братец, праздно слонявшийся по комнате, опять пробудил во мне природную греховность, крикнув ни с того ни с сего:
– Не трогайте его, маменька, а то укусит! Это же тигр в человечьей шкуре. Я-то давно махнул на него рукой – отрекся навек, оторвал от себя со всеми потрохами. Если вам дорога жизнь, к нему лучше на пушечный выстрел не приближаться. Намедни чуть башку мне не расшиб за то, что я напевал прелестную, безобидную любовную песенку, чтоб его же и развеселить.
– Ах, Гилберт! Как ты мог? – воскликнула матушка.
– Между прочим, Фергус, сначала я мирно попросил тебя пощадить мои уши, – ответил я.
– Да, но, когда я заверил тебя, что твоим ушам ничего не грозит, и запел следующий куплет – вдруг бы он больше тебе понравился, – ты хвать меня за плечи, да как шваркнешь об стену, я чуть было язык себе пополам не перекусил. Я думал, что все мои мозги по стенке размазаны, а когда ощупал голову и обнаружил, что черепушка моя цела и невредима, даже удивился – чудеса да и только! Эх, бедолага! – добавил он с сочувственным вздохом. – Сердце у него разбито, тут и гадать нечего, а голова…
– Может, хоть СЕЙЧАС замолчишь?! – гаркнул я, вскочив с места и смерив его таким свирепым взглядом, что матушка, опасаясь, как бы я не нанес ему серьезное телесное повреждение, положила
