крюке, уже висит огромная медовая калита. На том самом крюке, на котором когда-то висела люлька, качавшая всех счастливых, родившихся тут детей, и моего отца тоже. А теперь дед на красной атласной ленте повесил для нас, внуков, калиту – от нее надо ухитриться откусить и еще и не рассмеяться при этом! А как не рассмеяться, когда дед смотрит хитро-прехитро, дергая за ленту, когда мы все прыгаем внизу, и при этом прячет собственную улыбку в длинные прокуренные усы?
Мы кружим внизу, скачем, сталкиваемся и неудержимо хохочем. Потом снова становимся серьезными: не смеяться, не смеяться! Не то ни я, ни Марийка не найдем женихов… а это так важно! Просто нет ничего важнее! Наконец дед сделает вид, что зазевался, и калита, вся в янтарном меду, хрустнет под чьими-то зубами… Мы снова прыгаем вокруг, а дед своими огромными пальцами ломает лакомство на кусочки, которые мы тут же съедаем. «Калита-калита, сладкая была, мы тебя съели, за женихами полетели», – мелодично, тонким голоском выводит-звенит Марийка, наша певунья, и получает в награду красную ленту, всю в медовых крошках на конце, таких вкусных… Зачем же она отряхивает их на пол, когда все это нужно тоже немедленно отправить в рот?!.
Я сглатываю и сглатываю неудержимым фонтаном бьющую горькую слюну, борясь с подступившей к горлу тошнотой. Картинка, которую я так ясно видела, пропадает. Никогда мы больше не будем ничего праздновать… Никогда… Никогда… Какое страшное это слово – никогда! Я не хочу ничего видеть! И слышать тоже больше ничего не хочу!
Бом-м… Бом-м… Бом-м…
Снова звонят… я уже не знаю, сплю я или нет, а может, я уже умерла и это звонят в церкви, в раю? Но церкви больше нет… И рая нет. И святых тем более нет… И нет той самой доброй Варвары, что ризы Богу вышивала… Варвары с ножницами и иголкой, которая вчера у ночи минутки отрезала, а к дню притачала… И теперь уже точно пойдет день прибавляться к весне… к весне… К весне, которой мы не увидим.
Гошка: он же Мышкин, или Круглый идиот
– Ага… вижу, период полураспада уже миновал. Гош, просвети меня: где ты ее подобрал, а?
– Место знаю, – буркнул я.
В воздухе до сих пор висит тяжелый запах рвоты, потому как бывшую самоубийцу дотащить до туалета не удалось – ее вытошнило прямо на пол в гостиной. Особо из ее организма ничего не изверглось, но спазмы были мучительными, а запах – невыносимым. Скорее всего, она сегодня ничего не ела – но вот пила… Ацетон она употребляла, что ли?
– Ладно, не мое дело… Моя работа – снять интоксикацию…
Явившийся спаситель эскулап, а по совместительству друг детства, ловко присобачил к настенному светильнику раствор в пластиковом контейнере, воткнул в бесчувственное тело внутривенный катетер, а уже в него – разъем капельницы.
– Твоя фамилия, случайно, не Мышкин? – невинно интересуется он.
– Который идиот в отношениях с женщинами?
– Ну вроде того…
– Круглый?
