это не имеет ничего себе подобного даже в западной литературе, что оно представляет «замечательную критическую монографию о составлении и содержании права остзейского», что ему предстоит огромное значение в теоретической и практической области. «Судебный Вестник» (рец. Е. Корша) признал сочинение г. Пахмана «капитальным трудом ученого, преследующим общенаучные цели». Однако серьезные и знающие критики отнеслись несколько более сдержанно, а некоторые, под влиянием чувства реакции, с чрезмерной строгостью. Суровый разбор встретило сочинение г. Пахмана со стороны профессора Сергеевича. Рассматривая двойную цель, преследовавшуюся автором, законодательную и педагогическую, г. Сергеевич замечает следующее. «Такая двойственность цели представляет совершенно невозможную попытку соединить две несоединимые вещи. Г. Пахман предназначает свою книгу вместе и для наших кодификаторов и для юношества, которому еще нужно учебное ознакомление с источниками законодательства, долженствующее, по его мнению, предшествовать курсу гражданского права. Лица же, призывающиеся к пересмотру законов, предполагается, знают не только содержание кодексов и гражданское право, как науку, но и нечто большее: они знают условия, в которых находится государство, и следовательно могут делать от этих условий заключения к тому направлению, какое надо дать законодательству в известное время. Им нужно, конечно, не то, что учащемуся: как же написать книгу полезную и тем и другим? Думаем, что автор поступил бы гораздо лучше, если бы написал две разных книги: одну для пользы наших кодификаторов, а другую – для руководства студентов младших курсов». Педагогическая цель несовместима, по мнению г. Сергеевича, с таким огромным объемом сочинения, иначе пришлось бы учредить новую кафедру для обзора содержания кодексов (Вест. Евр., 1876, т. VI, с. 457–458).
Профессор Сергеевич разошелся с г. Пахманом в понимании самой задачи кодификации, которая, по его мнению, состоит в проверке положений Свода по источникам. «Важность такой работы как с научно-исторической точки зрения, так и с законодательной, ввиду давно ожидаемого пересмотра Свода, совершенно очевидна. Но задача эта не легкая. Она требует от историка кодификации несравненно большого знакомства с источниками, чем то, каким обладали редакторы Свода. Для решения ее мало проверить их работу по тем ссылкам, которые они сами приводят. Надо знать и то, что, благодаря кодификации, давно уже умерло. Эта трудность дела и объясняет тот факт, что мы до сих пор не имеем истории кодификации» (Вестн. Евр., с. 457). «История кодификации, – говорит критик, – должна разъяснить отношение Свода к тому праву, которое действовало в момент кодификации. Для этого она должна начать свою работу с издания 1832 г., на которое, вне всякого сомнения, выпала гораздо более трудная задача, чем на все последующие. Она должна указать, все ли действующее право введено в Свод, правильно ли оно формулировано, как примирены противоречия в направлении наших законодателей,
