публика разбилась на пары и принялась танцевать. Бялик тоже танцевал вместе со всеми, едва сдерживая слезы. Полицейские, обнаружившие танцевальную вечеринку вместо сионистского сборища, удалились. Чтение поэмы продолжилось…
«Бялик нашел слово, которого недоставало, и это слово совершило чудеса», – писал Зеэв Жаботинский. – «Историческая дата Кишинева имеет двойной смысл: это, с одной стороны, полное выражение, полное воплощение всего приниженного и пассивного, что скопилось веками в еврейской душе, – но, в то же время, это и отправная точка новой эры. С этого момента идея национальной самодеятельности из кабинетной или, в лучшем случае, подпольной окончательно становится всенародной. Позор Кишинева был последним позором. В 1904 году был Гомель; в 1905 году несколько сот погромов разразилось по всей России; скорбь еврейская повторилась еще беспощаднее прежней – но срам не повторился».
Атмосфера начала меняться еще до того, как вышла в свет поэма «Город резни». Возможно, сработал выпущенный той самой одесской общественной комиссией призыв к самообороне. Те, кто назначен был на роль жертв, начали запасаться холодным оружием. Во время погрома в Гомеле количество раненых среди евреев оказалось меньшим, чем среди погромщиков и помогавших им полицейских. Участники самообороны вынуждены были затем бежать за пределы Российской империи. Именно с них началась мощная волна Второй Алии.
А Бялик стал национальным поэтом.
«Между Тигром и Эфратом…»
В Кишиневе ему помогал со сбором материалов адвокат Иосиф Иосилевич. Его дочь Эсфирь была замужем за ученым Дмитрием Слепяном.
Эсфирь – это было ее домашнее имя. Бялик называл ее Эстер. Исследователи его биографии предпочитают называть ее Ирой Ян. Она была художницей и поэтессой, и это был ее творческий псевдоним.
Эстер училась в Москве и в Париже. Она была старше Хаима Нахмана на четыре года. У нее была дочь. Ни один из этих фактов не помешал ей после всего лишь трехнедельного знакомства с ним круто изменить свою жизнь, развестись с мужем и поменять свои умеренные марксистские взгляды на крайние сионистские.
Видимо, они познакомились в доме ее отца. Затем, на вечере в его честь, устроенном еврейской интеллигенцией Кишинева, он заметил ее сидящей в зале в первом ряду. По окончании вечера, когда что-то заставило его, сбежавшего от публики с целью совершить одинокую прогулку, замедлить шаги у скамейки неподалеку от здания, где проходило мероприятие, – он увидел ее, сидевшую там в одиночестве, и подошел к ней.
Ира Ян тоже, как и его жена, не знала иврита. Ира Ян тоже, как и Маня, чтила, тем не менее, его как поэта.
…Ира Ян не просто чтила его. Она предложила ему перевести его стихи на свой родной язык – русский. Эта идея созревала у них постепенно: сначала он захотел, чтобы она проиллюстрировала его готовящийся к изданию новый сборник. Она попросила его пересказать
