что эти? – спрашиваю я.
– Эти сюда больше не пойдут. Они дикие стада пойдут пасти…
– Есть дикие?
– Ого-го, сколько! Три больших стада!..
Глава III
Снова скользим по белым просторам. Чёрные вешки еловых лап, определявшие наш путь, исчезли. Река тут широкая, и тайга, далеко оттиснутая крутыми берегами, вовсе исчезла из поля моего зрения. Лежу в нарте на спине, подоткнув под голову свёрнутый валиком спальник. Перед глазами только небо, крупные звёзды, и льётся из ковшика млечный след. Если упереться локтями и чуть-чуть приподняться, то в этом неограниченном просторе возникнут белые спины оленей, их мерно покачивающиеся рога, а чуть дальше и впереди, тоже белая, спина Ганалчи, его и олений парок от дыхания, и ничего больше. За спиной Ганалчи, за оленьими рогами звёзды, небо и разлитое из ковшика молочко.
Трое суток лютовал мороз, и трое суток жили мы в другом мире.
Смог ли я выжить в нём, в этом другом, хотя бы несколько часов без Ганалчи? Не смог бы!
Еще и не приходил настоящий мороз, а я уже блаженно шагал на Землю Угу. И зацветала тайга, и пахли черёмухи, бежали тёплые реки, птицы порхали у моего лица. И катился вперёд, как маленькое солнышко, весёлый бубен. И было хорошо и чисто. Но Ганалчи тряс меня за плечо…
И ещё одна ночь в тепле и холе, когда мягкое медвежье одеяло, обнимая, пахнет летом Земли Дулю, когда слипаются глаза, но всё ещё видишь высокий огонь очага, чёрный чайник с детскими мягкими пузыриками на самом носике, что вспухают и лопаются, и тогда вскрикивают тоненько угольки и можно различить сквозь смеженные веки, как возникают на них чёрные пятнышки, а рядом, подогнув под себя ноги, сидит человек, поправляя и поддерживая огонь в очаге, посапывая крохотной трубочкой, и то ли бормочет себе под нос что-то, то ли поёт.
И снова за берестяным покровом нымгандяка с грохотом умирает камень, словно бы под самым ухом пальнули из пушки, но это уже знакомо. Только вдруг закричал кто-то в тайге, зарыдал, стеная в великой боли. И на ту боль откликнулась другая, и ещё, и ещё… Сердце словно бы сжато холодной ладонью, и всё туже и туже. И нет сладкой дрёмы, счастливого созерцания сквозь смеженные ресницы малого круга доброты и покоя.
– Что это, Ганалчи?
– Ультан – эхо… Чай пей, однако…
Чай крепкий, пахучий. Тяну его через обломистый кусок сахара. Темнеет синеватая грудка, рыхлеет в пальцах, но не тает.
Ганалчи улыбается. А мне совестно – в дитя превратился. Дитя и есть. Где мне против такого морозища, днём вышел на волю, до сих пор, словно от ожога, свербит в горле, и голос охрип.
Так прожили три дня. И огонь, и тепло, и пища были, и словно бы сон, вокруг всё нереально, все по-иному, может быть, так, как на Земле Хэргу. И долгие, долгие крики и плач. Ультан. Эхо.
Хорошо в нартах. И этот мороз (Ганалчи говорит, больше сорока, а под зарю и к пятидесяти выдавливает) теперь и не мороз вовсе, бодрит и радует. Недосягаемо близкий купол надо мною совершает
