произошло одномоментно. Половинка жареной утки стояла в окне выдачи вот уже пять минут в ожидании ризотто, тарелка тем временем раскалялась. Сначала, как бывает со всеми ожогами, я вообще ничего не почувствовала. Я среагировала в предвкушении. Когда тарелка разлетелась на осколки, а утка неловко плюхнулась на коврик, я вскрикнула, прижав руку к груди, и согнулась пополам.
Когда я подняла глаза, Шеф смотрел на меня. До того он вообще меня не замечал.
– Ты что, смеешься? – спросил он. Тихонько так.
Все повара у станций, все повара горячего цеха, ребята из холодного и девчонки из кондитерского уставились на меня.
– Я обожглась.
В доказательство я предъявила ладонь, по которой уже расплывалось красное пятно.
– Ты что, смеешься, мать твою? – Громче.
Среди поваров занялся рокот, потом снова воцарилась тишина. Даже тикеты перестали печататься.
– Ты откуда такая взялась? Каких теперь придурочных официанточек из «Фрайдиз» сюда тащат? Ты думаешь, это ожог? Хочешь, чтобы я позвонил мамочке?
– Тарелки слишком горячие, – возразила я. И уже не могла забрать слова назад.
Я смотрела ему под ноги, смотрела на месиво, в которое превратилось блюдо. Я нагнулась подобрать утку с восхитительной корочкой. Я думала, он меня ударит. Я поморщилась, но протянула ее ему, держа за ножку.
– Ты что, умственно отсталая? Убирайся с моей кухни! Чтобы ноги твоей тут больше не было! Это храм. – Он обеими руками хлопнул по стойке из нержавеющей стали перед собой. – Добланый храм!
Его взгляд вернулся к доске, и он сказал – опять-таки тихо:
– Утка пошла, ризотто пошел. Эй ты! Ты какого черта на Тревиса пялишься, смотри на свой стейк, пока в угли его не сжег!
Я положила утку на стойку рядом с хлебом. Скрежет печатающихся тикетов, грохот швыряемых тарелок и ударяющихся о конфорки сотейников – все эти звуки пульсировали у меня в ладони. В раздевалке я подставила руку под тепловатую воду. Отметина уже начала исчезать. Я разревелась и все плакала, пока снимала униформу и переодевалась. Я села на стул и постаралась успокоиться прежде, чем снова спущусь вниз. На пороге раздевалки возник Уилл.
– Знаю! – заорала я. – Знаю, я облажалалсь!
– Покажи руку.
Он присел на корточки возле меня. Я раскрыла ладонь, и он вложил в нее завернутые в ручник кубики льда. Я снова заплакала.
– У тебя все будет путем, куколка. – Он потрепал меня по плечу. – Надевай «полоски». Поработаешь в зале.
Я кивнула. Переоделась, подвела глаза и спустилась вниз.
«Антресолью» у нас называли своего рода балкон над задней частью обеденного зала, где располагались семь столиков на двоих. Вела туда крутая, узкая и весьма ненадежная лестница.
«На иск нарываемся», – услышала как-то я.
Поднимаясь или спускаясь, я аккуратно ставила ногу на каждую ступеньку, и все равно супы выплескивались на край тарелки и расползались соусы.
