хлопнуть дверью, сбежать на весь вечер, если скандал продолжится… И Любаша сдалась, заныла, потянув его к себе:
– Ну, Саввушка, извини! Просто я жду тебя тут, жду… а ты мне о каких-то девицах! Ну, иди сюда, я же соскучилась, полгода ведь без тебя…
Она бормотала что-то ещё, прижав его голову к своей груди и поглаживая по спине – размашисто и жарко. А Шерман стоял, вдыхая миндальный аромат ее тела, чувствуя его сдобную мягкость, которая всегда возбуждала в нём мужской аппетит – и злость уходила, растворялась в Любашиной грубоватой нежности. Он мотнул головой, раздвигая носом лацканы ее халата, и добрался до гладкой кожи. Любаша вздрогнула под его губами, прерывисто вздохнула, и, умолкнув, погрузила руку в его волосы.
Ощущая, как низ живота наливается горячим нетерпением, как сладостно и невыносимо свербит в паху, Шерман торопливо сдернул с неё халат. Провел ладонями по ее телу – снизу вверх, как гончар по вазе. Отстранился, глянул на массивные холмы грудей, на полный живот с нежной вмятинкой пупка, на плавный изгиб талии, перетекающий в крупный, округлый низ – виолончель, да и только! И побежал по ней пальцами, как по струнам, зная, в каком местечке нажать посильнее, в каком – помедлить, где – ускориться. А потом развернул ее мягко, но требовательно, уложил на кровать вниз лицом…
Когда всё кончилось, Шерман перевернулся на спину. Часто дыша, смотрел в потолок, ощущая блаженную пустоту внутри. А потом Любаша шевельнулась, положила руку на его плечо, и он почувствовал в этом жесте робкую надежду на продолжение.
– Если б у меня были бабы, о которых ты мне всё время талдычишь, я бы продержался подольше, – сказал он, будто шутя, но в его усмешке сквозила обида. – Ты, душа моя, неправа.
– Прости, язык у меня поганый, – покорно согласилась Любаша. И жалобно, будто извиняясь, добавила: – Всё из головы те сплетни не идут. Что изменял, что бросить хотел. Боюсь я, понимаешь? Что променяешь меня… да хоть на эту свою, Серебрянскую!
Шермана аж передернуло. Ну да, были интрижки… но приписать ему в любовницы Майю?! Об этом даже думать было мерзко!
– Тьфу! И правда, Любань, язык у тебя поганый! – рассержено сказал он. Настроение было испорчено, и он хотел подняться с кровати. Но жена схватила его за руку, приникла лбом, целуя и бормоча извинения. А Шерман терпел и думал с грустью: «Любит меня ещё, дурища, до сих пор любит… А я? Не могу понять… Пусто внутри. Потому что довела скандалами, убила всё, вытравила… А с другой стороны – и сам, наверное, виноват. Мало внимания уделял, мало баловал, женщины всегда от этого с ума сходят. А ведь было время, когда любил, драться за нее лез. Чуть не убили – тоже из-за неё».
…Тогда, в девяностые, он уже знал: мало что в жизни бывает навсегда. Пошвыряла его судьба, горький опыт нарос панцирем. Детдом, армия, где он научился играть на гитаре – именно после этого появилась мечта о славе и музыке. Потом – тяжёлая работа на стройке, мечта о лёгких деньгах, попытка заработать. А после – тюрьма. И несчастливая любовь, финал которой он до сих пор вспоминал со смешанным чувством ненависти и раскаяния.
Но
