ею, заверила: самое то для кладбища, посадить – и никаких хлопот.
– Кто у вас там? Дед, бабушка? – допытывалась она, даже не пытаясь скрыть любопытство.
– Отец. Год назад умер.
– Ох, такой молодой – и уже сирота! – запричитала бабуля. – Что ж в мире-то делается… Болел, поди?
– Работа была опасная, – ответил Костя. – Пожарный.
Любопытство во взгляде старушки сменилось состраданием. Она даже голос понизила:
– И как это он? Неужто прям на службе?..
– Да. Он уже пенсионером был, но работал, чтобы мне помочь отучиться… – голос дрогнул, как ни старался Костя взять себя в руки. – Выехал на пожар в старом доме. Полез четырнадцатилетнюю девочку спасать. Её вытолкнул, а сам не уберегся.
– Ты уж крепись, сынок, – сказала бабуля. – И не думай, что справедливости в жизни нет. Видать, такая судьба была у твоего папы. Зато теперь он в лучшем мире.
Шагая к машине, Радонев думал над ее словами. В судьбу он не верил, а в справедливость… Вдруг вспомнилась девушка, которую он встретил у Торопова. Такая красивая, юная – и с белой тростью. Жестоко. И вряд ли справедливо.
«Откуда я её знаю? – вопрос снова зудел в мозгу, не давал покоя, как муха, бьющаяся об стекло. – М-мм… Краузе, Краузе… Фамилия-то редкая в наших широтах, я бы запомнил, но вроде бы видел такую только на канцелярии. Карандаши у меня в детстве были, Эрих Краузе. Хорошие, кстати, карандаши…»
И тут он остановился, как вкопанный. Даже в жар бросило: вспомнил, да ещё как! Летний лагерь «Вымпел», пятый отряд, где самой красивой считалась круглолицая рыжуха Машка, у которой в ее одиннадцать уже виднелась грудь. Но Костя, двенадцатилетний и неловкий, стеснявшийся своих девчоночьих кудрей и дырки на месте переднего зуба – вот так вот поздно выпал молочный, а новый вырасти не успел – был влюблен в Леру, Леру Краузе, долгоногую и худенькую до прозрачности. Вот за эту худобу, а еще за скромный вид школьного ботаника, и, несомненно, за фамилию, её прозвали Леркой-Карандаш.
Тайну этой влюблённости Костя носил в себе с начала смены. Как увидел тогда Леру – так и пропал. И смелости хватало лишь на то, чтобы быть где-то рядом, молчаливым спутником на некой орбите, которую сам же очертил вокруг этой девочки: радиус метра три, ближе не подходить…
Радонев на автомате дошел до машины, не глядя, сгрузил на капот лопатку и рыхлитель. Туда же взгромоздил картонную коробку с белыми стаканчиками; уже зацветшие в стаканчиках анютины глазки обиженно вздрогнули. Но ему было не до любезностей: память уже развернула перед ним обжигающе-яркую ретроспективу тех июльских дней. И он захлопал ладонями по карманам, отыскал начатую пачку «Никоретте», которые вот уже месяц таскал с собой вместо сигарет. И разом засунув в рот две пластинки.
…Леру в отряде не любили. Она была нелюдимой и предпочитала шумным ребячьим играм одинокое сидение с книжкой на задах веранды. Аккуратная, тихая, неизменно
