полуметровые языки пламени. В комнате завис сизый туман и где-то в нём ревели малыши.
Бабка, сбросив постель на ковровую дорожку, принялась топтать её домашниками, причитая: «батюшки! батюшки!»
Мама звала Сашку с Наташкой скорее вылезать из-под кровати.
Огонь перепрыгнул на тюлевую занавесь балконной двери и бабушка сорвала её руками.
На кухне тётя Полина грохотала кастрюлей об раковину, наполняя водой из крана.
Мама увела младших детей в детскую, бегом вернулась и приказала мне уйти туда же.
Мы сидели на диване молча, слушая беготню в коридоре, непрерывный шум воды из крана на кухне, неразборчивые восклицания женщин.
Что же будет?
Потом шум понемногу улёгся, хлопнула дверь за ушедшей тётей Полиной; из спальни доносилось постукивание швабры, как при влажной уборке; из туалета – звук выливаемой в унитаз воды.
И – наступила тишина.
Дверь раскрылась – там стояла мама с широким, сложенным вдвое флотским ремнём.
– Иди сюда!– позвала она, не называя имени, но мы трое знали кому это сказано.
Я поднялся и пошёл навстречу.
Мы сошлись посреди комнаты, под абажуром в потолке.
– Никогда не смей, негодяя кусок!– сказала мама и взмахнула ремнём.
Я съёжился. Шлепок пришёлся на плечо. Именно шлепок, а не удар – никакой боли.
Мама повернулась и вышла.
Меня изумила лёгкость наказания. То ли будет, когда придёт с работы папа и увидит забинтованные от ожогов руки бабушки, которые она смазала постным маслом.
Когда хлопнула дверь в прихожей и голос папы сказал: «Что это тут у вас за?..», мама быстро прошла туда из кухни.
Всех её слов слышно не было, но эти я различил чётко:
– … я уже наказала, Коля …
Папа завернул в спальню, ознакомиться с ущербом, а немного погодя пришёл в детскую.
– Эх, ты!– было всё, что он мне сказал.
В квартире несколько дней пахло гарью. Ковровую дорожку порезали на короткие половички, остатки тюля и обгорелую постель унесли на мусорку.
Через несколько лет, когда я уже умел читать и мне попадались спичечные коробки с предупреждением «Прячьте спички от детей!», я знал, что это и про меня тоже…
Не могу понять отчего в том своём нежном возрасте я нисколько не сомневался, что в будущем совершу нечто такое, из-за чего обо мне будут написаны книги.
За что конкретно я не знал, но щёки мои обжигал стыд при мысли, что грядущие описыватели моего детства будут вынуждены признать: даже уже и в первом классе я всё ещё иногда писялся по ночам, хотя у папы просто зла на меня не хватало, потому что он в мои годы уже не пудил в постель.
Или о том ужасном случае, когда по дороге из школы у меня нестерпимо скрутило живот и я едва успел добежать домой в туалет, но над унитазом всё застопорилось на полдороге – ни туда, ни сюда – как я ни силился, покуда
