не замечала кроме влажных прядей своих волос и дугообразного пластмассового гребешка, а мой брат и сестра играли на диване, я заполз под железную сетку узкой бабкиной койки, просевшую под её весом, подобрался к упёртым в пол ногам и заглянул вверх – под широкий подол юбки, сам не знаю зачем.
Ничего в том подъюбочном сумраке я не разобрал, но впоследствии долго носил в себе чувство вины перед бабкой, и был почти уверен, что моё заползновенье не скрылось от неё…
Санька был надёжным младшим братом: молчалив, доверчив.
Он родился вслед за шустрой Наташкой, весь посинелый от захлёстнувшей его шею пуповины, но зато в рубашке.
Рубашку с него сняли прямо в роддоме, мама сказала, что из них делают какое-то особое лекарство.
А Натаня и впрямь оказалась ушлой пронырой и первой узнавала все новости: что завтра бабушка будет печь пышки, что в квартиру на первом этаже вселяются новые жильцы, что в субботу родители уйдут в гости, и что нельзя убивать лягушку, а то дождь пойдёт.
Баба Марфа сплетала её волосы в две тугие косички, начинавшиеся по бокам от затылка; чуть ниже ушей в каждую из косичек вплеталась ленточка сложенная вдвое, чтобы в конце косы стянуть её крепким узелком.
Остатки ленточки увязывались в бантик, для красоты; однако, бантики в косичках никак не хотели держаться, рассыпаясь в узелок и пару ленточных хвостиков; наверное, от усердного верчения головой по сторонам – выведать: что-где-когда?
Возрастная разница в два года давала мне ощутимый запас прочности авторитета в глазах младших.
Однако, когда молчаливый Санька повторил моё восхождение на чердак, получалось, что он обогнал меня на два года минус каких-то пару дней.
Разумеется, ни он, ни я, ни Наташка не могли в то время делать такие формулировки и выводы, оставаясь на уровне эмоциональных ощущений и междометий типа: «ух, ты!» и «эх, ты…»
Вероятно, стремление укрепить свой пошатнувшийся авторитет и самоуважение, а может и ещё какие-то (уже забытые мною) причины подтолкнули к тому, что однажды, когда в комнате свет был уже выключен на ночь, но Сашка с Наташкой, которых спать укладывали «валетом» на широченном дерматиновом диване, продолжали хихикать и брыкаться друг с дружкой, пользуясь тем, что баба Марфа не может осадить-прикрикнуть: она стоит над своей койкой и шепчет в пустой угол под потолком – я неожиданно подал голос с раскладушки:
– Бабка, а ты знаешь, что Бог – сопляк?
Шёпот мгновенно оборвался, из темноты раздались громкие угрозы сковородой, которую черти в аду раскалят докрасна и заставят меня лизать, но я лишь нагло хохотал и, ободрённый благоговейной тишиной сменившей возню на диване, повторял:
– Всё равно, твой Бог – сопляк!
Наутро баба Марфа со мной не разговаривала, а когда в конце дня я вернулся из садика, Наташа подробно сообщила, что утром, когда папа пришёл с работы после третьей смены, бабка всё ему рассказала и плакала на кухне; сейчас родители ушли
